Мои девяностые: пестрая книга - Любовь Аркус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
МЕССИАНИЗМ
Однажды Колю спросили: что бы ты сделал, если бы у тебя было много денег? Подумав некоторое время, он ответил: «Я бы поехал в Грецию». — «Почему именно в Грецию?» — «Там тепло, там море, — сказал он. И после некоторой паузы добавил: — И там гречанки такие злые, почти как цыганки». — «Ну и зачем же туда ехать, если они такие злые?» — «А я бы им показал, какой я добрый!..»
Баба Шура, родившаяся в деревне и даже при немцах не выезжавшая никуда — ойкумена для нее кончается за соседним селом, — спрашивает у М.:
— А твой-то, говорят, куда уехал?
— Во Францию.
— Да-а-а, бедный, — с искренним глубоким вздохом сочувствует она.
ЖУТКОЕ
Читая Сергея Максимова, Михаила Забылина и другие книги по народной демонологии, испытываешь естественное чувство зависти к этой необозримой и многокрасочной жизни, где языческая русская нечисть еще совсем недавно населяла избы и леса и превращала эти скучноватые пространства во что-то странное, жуткое, бесконечно таинственное. Казалось бы, все эти банники, лешие, полевики, оборотни, кикиморы, ведьмы и колдуньи давно и безжалостно изгнаны из самых глухих чащ и болот (в деревне последняя бабка-знахарка, умевшая заговаривать, умерла лет десять назад, теперь осталась лишь одна старуха, про которую поговаривают, что если она и не ведьма, то всяко связана с нечистой). Но, к счастью, лес все еще остается настоящим лесом, а не европейским лесопарком, и непроходимые ельники, гибельные болота и вросшие в землю лесные хутора вызывают все то же жутко-сладостное чувство. Ранней осенью, если идти по лесной дороге через сосновые боры, мимо Плотичного озера, сначала не испытываешь ничего необычного: лес как лес — корабельные сосны в светло-зеленом мху, вереск, можжевельник, прозрачное солнце осени, слепней и комаров нет совсем — бродить здесь одно удовольствие. Но если повернуть направо по заросшей Обрской дороге, пройти версты две, перейти болото с острым запахом багульника, дойти до речки Рожни с берегами, изрезанными бобровыми норами, то все вдруг меняется. Лес остается как будто прежним, за болотом снова бор с брусничником, где грибы можно косить косой, переходящий в ольшаник с папоротником, смешанный с елями и редким березняком. И только дальше, за рекой, начинается дремучая еловая чаща. Здесь уже тревожно — можно вспугнуть глухарей, наткнуться на медвежий помет, услышать на другом берегу страшный треск сухого бревна, не выдержавшего лосиного копыта; поздней осенью здесь бывают волки, впрочем, пока еще не опасные, тем более если ты с собаками. Но внезапно, необъяснимо тебя охватывает ощущение жути, чувство, что кто-то дальше тебя не пускает, и хочется тут же повернуться и пойти назад. Здесь начинается настоящий, древний, языческий, первозданный лес с духами, лешими и демонами, раскинувшийся на десятки километров вплоть до самого Чудского озера.
Коля немного побаивается ходить в дальние леса — первобытный страх тоже живет в нем. К тому же, как полуязычник, он (да и не только он) страшно боится мертвецов и всего, что связано со смертью, — за версту обходит сельские кладбища и старается не бывать на похоронах.
На вопрос же, сталкивался ли он с лешими или домовыми, Николай отвечает отрицательно.
— Но, воще-то, может, и есть они, черт их знает... Иногда просыпаюсь утром — кто-то как будто душит за горло, ни встать, ни сесть...
Тогда хоть он и «етеист», прибегает к испытанному средству — три раза осеняет себя крестным знамением, и нечисть тут же исчезает.
— И все-таки почему в лесах ни леших, ни полевых совсем не осталось?
— Не знаю, — отвечает он. Потом, задумавшись, говорит: — Может, потому, что люди стали хуже леших, так что куда они теперь... Надобности в них нет.
ЛИБЕРАЛИЗМ И ДЕМОНЫ РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Если ехать на Псковщину из Питера по Киевской трассе, то верст через пятьдесят, в селе Рождествено, по левую сторону на холме возникнет обветшавшая усадьба (впрочем, сгоревшая в начале 1990-х и частично отстроенная заново) с остатками роскошного парка — бледный призрак несчастного российского либерализма. Когда-то в этих благословенных краях между фамильным имением баронессы фон Корф и усадьбой Рукавишниковых произрастали первые побеги отечественного «конституционно-демократического» свободомыслия и здорового индивидуализма, которые Владимир Дмитриевич Набоков сотоварищи столь упорно пытались привить российскому «соборному» дичку. Просвещенный барин, бережно обращавшийся со своими крестьянами, богач, англофил, денди, в недавнем прошлом близкий ко двору, мужественно защитивший в 1922 году в Берлине апостола либерализма Павла Милюкова, был в своем роде «умеренным революционером». «Став одним из лидеров конституционно-демократической партии, мой отец тем самым презрительно отверг все эти чины, которые так обильно шли его предкам. На каком-то банкете он отказался поднять бокал за здоровье монарха и преспокойно поместил в газетах объявление о продаже придворного мундира», — не без гордости напишет в «Других берегах» Набоков-сын, столь презиравший всякую «политику», «союзы», «партии» и глуповатое революционное фрондерство, но в ностальгической истоме прощавший это своему отцу. Все это удивительное племя бывших придворных, просвещенных помещиков, знаменитых адвокатов, либеральных профессоров и земских деятелей обладало поразительным нечувствованием реальной России.
Они не увидели и самого простого, как будто никто из них не выходил за пределы усадебного парка и не замечал, что за дубами, липами и тополями начинаются языческое царство кикимор, леших и водяных, трущобный ужас, русская жуть, «лесная смердяковщина». Но что говорить о либералах, когда даже проницательный Розанов в «Апокалипсисе» все замутил и перепутал, взвалив вину за революцию на
