Мои девяностые: пестрая книга - Любовь Аркус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Патриотическая» пресса называла это Временным Оккупационным Режимом (ВОР), но оккупанты не церемонились бы рубить хвост по кусочку. Режим был компрадорским и, разумеется, мародерским; рыба гнила с головы, и дух вельми спертый стоял на Садовом кольце и шибал на Бульварном, хоть и впрямь выноси святого из Мавзолея. Армия распродавала оружие, чиновники — казну, ученые — гостайну, директора заводов — станки и сырье, рабочие — гайки и шестеренки, крестьяне валили электролинии. У деятелей искусства поначалу не покупали ничего, и они пребывали в растерянности, а отец и сын Михалковы и вовсе — в политической оппозиции.
В растерянности пребывали все, кроме телевидения. Девяностые стали его Аустерлицем, и только к концу десятилетия обозначилось Ватерлоо. «НТВ» победило Зюганова и проиграло войну в Чечне, «ОРТ» уничтожило Примакова, «РТР» породило Швыдкого. Но дело даже не в этом: виртуальное (сказочное, сновидческое) пришло на смену реальному; телесон стал ярче жизни, а потом стал жизнью: если тебя нет в ящике, значит, тебя не существует в природе, — Леня Голубков в обнимку с Клавой Шиффер, и Собчак с Пугачёвой, и наполеонистый Киселёв, и нахрапистый Невзоров, и бессмысленно проблеявший целое десятилетие Явлинский. «Пирамиду» перенесли на голубой экран и обрушили на наши головы прямо с него. Объявили мир в стране, как барон Мюнхгаузен объявил войну Англии.
Девяностые закончились почти по Элиоту: не взрывом, а пшиком. Закончились не как война, но как сон о войне — облегчением в первую минуту по пробуждении. Но это был сон во сне, и происходящее в 2000-е — ничуть не меньшая и ничуть не менее гротескная фантасмагория. Тогда нам снилась война, теперь снится мир, и у нас по-прежнему ничего не болит. А если по пробуждении у тебя ничего не болит, значит, ты умер. Но мы не умерли — мы всего-навсего не проснулись.
Иван Дыховичный
кинорежиссер
1947–2009
«Мы все оказались в эпицентре землетрясения»
...В 1990–1991 году мы с Илюшей Пигановым и Таней Друбич решили создать такое место для своих. Ну, место, клуб, что ли, куда могли бы ходить мы сами и какие-то люди не то чтобы одной с нами группы крови (такого идеа- лизма не было), но по меньшей мере нам не враждебные. Это была серьезная проблема того времени. В советские годы это решалось само собой: тут мы, а там вы. В 1990-е все смешалось, и это смешение было агрессивное: без спроса и без уточнения согласия. Не то чтобы бизнес, конечно. Выбрали мы для этого дела какой-то Дворец культуры, и там было помещение, где прежде проходили разные торжественные мероприятия. Называлось оно «Актовый зал». Мы сделали там черный пол, стены покрасили белой краской. Купили барную стойку, пластиковые столики. А в центре я придумал круглый стол, и на этом столе все танцевали. Музыку принесли сами, сами покупали напитки и продавали их с наценкой, чтобы платить охраннику. Охранник был условный, он работал когда-то в милиции, инвалид. Уже через неделю в этом месте можно было встретить посольских работников, журналистов, художников, фотографов, просто довольно большое количество нормальных людей.
— Вы сделали хорошую рекламу?
— Какая реклама... Просто другого такого места в Москве не было. Бывало, что одни и те же люди приходили каждый день, разговаривали. Танцевали. Обсуждали дела. У нас был фейсконтроль на интуитивном уровне. Потому что все дело было в том, чтобы приходить туда, где можно не бояться перестрелок, и чтобы противно не было. Без малиновых пиджаков, цепей в три обхвата и жирных загривков. Я что-то такое чувствовал. Какую-то тревогу. По тем временам убить человека стоило примерно блок сигарет Marlboro, и инициатива без крыши была абсолютно наказуема. Нас в покое не оставят, говорил я. Таня безмятежно хлопотала по благоустройству нашего маленького пристанища для своих; она считала, что поскольку она ангел, и денег у нее нет, то никому не придет в голову нас обижать. Однажды (она как раз была в отъезде) в зал вошли четыре субъекта, внешность которых не оставляла ни малейших поводов для иллюзий. Молодые, крепкие такие, в тех самых пиджаках. В какой-то момент я услышал: «Эй! Кто тут главный?» Я подошел. «Скажи своим, чтобы налили». Я спросил: «А вы за то, что выпили, заплатили?» — «А ты что, хочешь, чтобы мы заплатили?» Я сказал: «Я не хочу, чтобы вы заплатили. Я хочу, чтобы вы выпили и ушли». Им поставили бутылку водки, они продолжали пить. Потом я услышал крики и удары. Оказывается, Мазаев сказал одному из них: «Ты бандит, и твое место — в тюрьме. А я артист, и делаю, что хочу». Тогда они стали его... нет, не бить — просто убивать. Люди, сидевшие за другими столиками, сбились в такую жалкую кучку в углу. Я раньше не мог себе представить, что люди могут внезапно стать такими маленькими. Я схватил одного из этих бандитов за ноги. И он мне сказал: «Если вызовешь милицию, убьем всех сразу. Если шевельнешься, тебе — *****ц». Я говорю: «Уходите, мне не нужны ваши извинения». Они говорят: «Какие извинения! Скажи спасибо, что живой». Через некоторое время мне позвонил человек, какой-то над ними главный. Он извинился. Я принял извинения с условием, что больше не услышу его голоса. Он сказал, что хочет защищать нас. Я рассмеялся. Он сказал, что хочет вложить деньги. Я вежливо отклонил это предложение. Он объяснил мне, что либо с ними, либо придут другие. Вот тут я не мог с ним не согласиться. Так бесславно завершилась моя попытка соединить искусство с бизнесом.
— Вам удавалось больше не пересекаться с такими людьми?
— Я снимал в это время «Прорву» с такими же людьми, только они не убивали... Убедился, что спасает только отсутствие страха. А если они чувствуют, что ты их боишься, то тебе конец. Они сегодня будут тебя так, завтра — так. Если же их не бояться, ты им неинтересен. С ними очень многие заигрывали. Искали знакомства, дружбы, расположения.
