Фехтмейстер - Владимир Свержин

Правда, сказанные некогда безвестным прорицателем слова продолжали его преследовать и у ступеней трона. Он вновь находился на распутье. И столь же ясно, сколь одни видели в нем божьего человека, другие — исчадие ада, злым роком нависшее над Россией. Сам Распутин, пожалуй, ощущал себя и тем, и другим, и радовался безмерно, что нет кого-либо над ним, кроме царя земного и небесного. Ну, царя земного он для себя в правителях числил лишь для красного словца, заявляя порой в кабаках пропойным друзьям: «Захочу — и пестрого кобеля губернатором сделаю». Но вот с Богом…

Он и сам, пожалуй, не ведал, как и во что верил, но верил истово, с надрывом, разговаривая порой со Всевышним, как с почтенным отцом, и вслушивался в церковное молитвенное бормотание, надеясь расслышать ответ на терзавший его вопрос о собственном предназначении. Он в грош не ставил попов любого чина, почитая всю их святость басней и пшиком, но любил церкви за их благолепие и ладанный запах.

В канун войны недоброжелателям удалось на время удалить Старца Григория из Петербурга, однако не прошло и года, и он, совершив паломничество в Иерусалим, вернулся к Папа и Мама в Царское Село.

Весть о том, что какая-то новомодная вертихвостка смеет пророчествами своими привлекать внимание двора, да к тому же еще и его самого именовать «черным вороном», ведущим Россию в змеиное кубло, не на шутку разгневала Старца. Он был готов расправиться с «ведьмой» прямо на глазах у ее салона. И расправился бы, когда б не Чарновский.

Отчего-то у Григория не возникло даже тени сомнения, что еще шаг — и бывший адъютант великого князя Николая Николаевича попросту вгонит ему пулю промеж бровей, точно в ярмарочную мишень. Этого красавчика он знал еще с тех пор, когда хаживал в дом царского дядюшки, а потому иллюзий на его счет не питал. Почтя за лучшее не искать смерти, он дал себе слово вернуться, и вернулся так скоро, как смог.

Отыскав спрятавшуюся от него стервь заморскую, он уже было протянул руки, чтоб схватить ее за горло, — и вдруг, точно кто ступни его прибил гвоздями к полу… Он, Григорий Распутин, нескольких слов которого было достаточно, чтобы сместить любого из министров, стоял перед врагиней фонарным столбом и даже рта открыть не мог.

«Ну! Давай же! — понукал он себя и слышал ответ: — Стоять! Не сметь!»

Он сделал еще одну попытку, и тотчас же в груди и животе его вспыхнуло такое пламя, что казалось, языки его вот-вот вырвутся изо рта и ушей.

«Что это?! Что?!» — в ужасе вопрошал себя он, пускаясь бегом по Большой Морской.

— A-a, это?! — Кучер, увидевший улепетывающего без оглядки хозяина, привстал на козлах, пытаясь привлечь его внимание, но безо всякого результата. Тот несся, перескакивая сметенные дворниками снежные брустверы, не разбирая дороги, пугая встречных пешеходов и окрестных собак.

Распутин бежал не останавливаясь, покуда впереди не замаячила золотым куполом громада Исаакиевского собора. Он бросился к нему, как бросаются под защиту крепостных стен солдаты разгромленного войска. Бросился и, споткнувшись на ровном месте, рухнул наземь. И тут же словно кто-то наложил раскаленное тавро ему между лопаток. Гришка Новых по-звериному скосил глаз и с ужасом поймал на себе тяжелый давящий взгляд мрачного всадника, гарцующего на приподнятом уздою коне — памятник Николаю I пристально следил за каждым его движением.

— Не ходи туда! — потребовал властный и, что самое ужасное, чужой голос в его голове, и от колонн собора на царского любимца повеяло ледяным холодом.

— Чего это вдруг? — собравшись с силами, молча поинтересовался у себя самого Распутин.

Боль в животе и груди резко усилилась.

— Потому что я так велю!

— Ты мне никто, чтобы повелевать!

— Отныне ты — лишь часть меня. Незначительная часть.

— Ну уж нет! — Старец обтер лицо снегом и, сцепив зубы, вскочил на ноги.

— Не будь дураком, — уже чуть мягче и увещевающе заговорил внутренний голос. — Не будь дураком, и я сделаю тебя повелителем этого мира.

«Нечистый искушает!» — мелькнула в голове Григория запоздалая догадка. Он попробовал сотворить крестное знамение, и тут же услышал раздраженное:

— Опусти руку, отсохнет!

«Видать, и впрямь чертова ведьма знается с врагом рода людского, — с тоскою подумал „божий человек“, — вот и натравила».

— Знается-знается, — насмешливо подтвердил голос.

— Убью падлюку! — взревел Распутин уже во всю мощь.

— И пальцем ее не тронешь! Во всяком случае, пока я тебе не дозволю.

Лунев с нескрываемым удивлением глядел на жандармского поручика, строя догадки, сам ли Вышеславцев повредился в уме или таки свидетель ему попался сбрендивший. Порученное государем дело с самого начала вызывало у контрразведчика легкую оторопь, теперь же, когда стремительно развивающиеся события подхватили его, точно балтийская волна бумажный кораблик, он и вовсе чувствовал себя прескверно. С одной стороны, Платон Аристархович мог числить в активе, кроме обнаруженного Фехтмейстера, целый узел связанных с ним высокопоставленных заговорщиков. «Точнее, вероятных заговорщиков», — поправил он себя. Ему удаюсь подобраться вплотную к этому осиному гнезду, оставалась самая малость. С другой же стороны, чем дальше, тем больше дело превращалось в какую-то невероятную фантасмагорию с участием демонов и отсутствием здравого смысла.

Еще нынче утром ему докладывали о пьяных вдрызг жандармах, найденных спящими на парадной лестнице в доме бывшего обер-полицмейстера на Большой Морской, и дебоше, устроенном Старцем Григорием в салоне госпожи Эстер. К полудню Распутин уже оказался обуян демоном, а еще и обеда нет, как выяснилось, что именно он врывался с ножом в эту злосчастную квартиру с целью грабежа…

Что ж тогда готовил вечер? Если окажется, что подельниками Распутина в этом налете были, скажем, господин Родзянко и французский посол месье Палеолог, он, пожалуй, и этому не удивится.

Контрразведчик еще раз смерил долгим взглядом осунувшуюся фигуру Вышеславцева с его тоскливо обвисшими усами и вздохнул про себя: «Эх, кабы не Шультце, спихнул бы это дело сыскной полиции! Пусть уж вместе с жандармерией бандитов ловят. К чему мне-то мозги сушить? Но если и впрямь братья Шультце и Фехтмейстер работают в одной упряжке, то картина, выходит, ни дать ни взять — последний день Помпеи! Ибо заговор плетется на деньги австрийской разведки. Знали бы налетчики, какую кашу они заваривают! Видать, не обмануло государя чутье! Это действительно задачка для контрразведки!»

— Так что ж вам наплел этот свидетель? — наконец произнес Лунев.

— Он, с вашего позволения, плести-то не очень может. Он то ли серб, то ли черногорец, то ли уж совсем не пойми кто. По-нашему едва лопочет.

— Но про Распутина-то налопотал?

— Так точно. Сказал, увидал в окно. По стати, говорит, похож, в газете видел. Побежал жандармам помогать, даже пистолет с собой прихватил.

— Какой еще пистолет?

— «Штайер», австрийский.

— Ну, что еще рассказывает?

— Больше ничего. На своем так что-то курлычет, нуда кто ж его поймет?

— Вот уж, храни господи, свидетель! — скривился Лунев. — Что ж делать, поручик? Я тоже в сербском не силен. А по-французски, по-немецки он не разумеет?

— Откуда ж, ваше высокоблагородие. Дикий горец!

— Да, ну и загадал ты загадку! — Контрразведчик хрустнул пальцами. — А впрочем… Сотник!

— Я, ваше высокоблагородие! — Атаманец, верно ожидавший за дверью, тотчас появился в кабинете, точно чертик из табакерки.

— Ты намедни хвалился, что в языках отменный знаток?

— Есть такое дело, — кивнул казак.

— И сербским владеешь?

— Почитай как родным. От моего дома до Славяносербска рукой подать.

— Подробности ни к чему! — отмахнулся Лунев. — Поедешь сейчас с господином поручиком на Фонтанку, в жандармское управление. Там одного капрала допросить нужно…

— Господин полковник, разрешите доложить! Ни к чему ездить, — вмешался Вышеславцев. — Этот серб внизу, под конвоем в машине дожидается.

— Что ж, — Лунев поморщился, — ладно, веди его сюда.

Капрал Длугаш, смуглый, как большинство горцев, стоял перед сурового вида полковником с флигель-адъютантскими аксельбантами. Меньше всего он желал бы находиться сейчас здесь, в контрразведке и отвечать на вопросы этого человека с серьезным, едва ли не жестким лицом и пристальным изучающим взглядом из-под темных бровей. Петр Длугаш мял в руках солдатскую папаху, раздобытую им по случаю вместо высокой сербской пилотки, мало подходящей для здешней суровой зимы. Как и было положено, он четко отбарабанил имя, звание и часть, в которой служил прежде, и теперь с ужасом ждал следующих вопросов. Сейчас он и сам не смог бы сказать определенно, чего опасается больше: собственного разоблачения или же того кошмара, что назревал в российской столице.