Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

учреждения выходные). «Аусвайс» для этой поездки в город у меня уже имелся – тот самый, случайно сохранившийся в кармане пальто пропуск, что был выдан мне Шмидтом и подписанный Бангером для моей февральской поездке к Зое. Числа на нем почти совпадали (тут в случае проверки можно было бы что-нибудь придумать), а месяц я поправила – подставила к римской цифре II лишнюю палочку.

Однако, как я уже сказала, меня постигла неудача. Я обошла четыре «Фотографии» и всюду получала отказ. Сидевшие за столиками, оформлявшие заказы чопорные немецкие фрау, едва взглянув на мой «ОСТ», тут же холодно отворачивались, неприязненно цедили сквозь зубы либо «кайне материале»[11], либо «аллес фюр зольдатен»[12], либо просто решительное – «ист ферботен» – «запрещено». Страшно брала досада, но решила свой «ОСТ» ни в коем случае не снимать. Наконец в пятом по счету фотосалоне мне вначале будто бы повезло. В маленькой, сумрачной, теплой приемной никого не оказалось, а выглянувший на дверной звонок из-за тяжелой портьеры круглый, лысый человечек сказал мне с приветливой интонацией:

– Пожалуйста, юнге фрейляйн. Разденьтесь и проходите сюда. Все необходимые формальности мы выполним позднее.

Обрадованная – наконец-то улыбнулась удача, и даже «ОСТ» оказался не помехой! – я сняла пальто, повесила его на вешалку. Постояв минуту-другую перед большим в фигурной, темной оправе зеркалом, поправила волосы, тщательно расправила на плечах одолженный у Симы специально для такого случая ее красивый «довоенный» крепдешиновый платок.

Мастер-фотограф и впрямь оказался очень приветливым, разговорчивым, добродушным толстячком. Он принялся хлопотливо усаживать меня в уютное, мягкое кресло, при этом беспрерывно болтал, сыпал уменьшительными словечками: «Минуточку, шенес фрейляйн[13]… Откиньте вашу головку чуть-чуть назад. Та-ак… Теперь поверните ее чуть-чуть влево. Отлично… Обопритесь головкой на правую ручку. Поднимете, поднимите, пожалуйста, вашу ручку вверх и согните ее в кисти. Вот-вот… Именно так. Фрейляйн должна знать: чем больше в ее позе естественности и непринужденности, тем лучше получится снимок… Уверен, наш портрет не стыдно будет послать на фронт жениху. Ведь у такой очаровательной фрейляйн есть жених, не правда ли?»

Отступив на несколько шагов назад, фотограф с удовлетворенным видом оглядел меня: «Та-ак… Теперь фрейляйн должна улыбнуться. Ну-ну, пожалуйста, веселей и беззаботней! Веселей и беззаботней, пожалуйста… Посмотрите сюда. Сейчас из этого глазка выпорхнет маленькая-маленькая птичка, она развеселит фрейляйн. – Пятясь задом, толстячок проворно нырнул под покрывающую голенастый аппарат черную накидку, на несколько секунд замолк там. Затем вновь оказался возле моего кресла. – Мне кажется, фрейляйн должна убрать с плеч свой чудесный шарфик. Пестрота отвлекает внимание. На фрейляйн сейчас восхитительное, однотонное платьице, оно придает внешности большую импозантность и необходимую скромную элегантность».

Легким профессиональным движением толстяк сдернул с меня Симин шарф и… увидел на груди приколотый к платью «ОСТ». Я даже не сразу сообразила, отчего вдруг так резко изменилось выражение его лица – глаза удивленно округлились, нижняя губа разочарованно отвисла.

– Разве… разве фрейляйн не немка?

– Не-ет.

Я поняла причину приветливости лысого толстячка: в полутемной прихожей он просто-напросто не разглядел на пальто моего «отличительного знака». Мне стало не по себе при мысли о том, что этот добродушный старик подумает, будто я его обманула.

– Понимаете… Вы меня ни о чем не спросили, а я… Я просто не придала значения.

Старый фотограф безуспешно пытался скрыть свою сконфуженность и разочарование. В его голосе прозвучала надежда, когда он спросил: «Но может быть, фрейляйн все-таки фольксдейтч?»

– Нет. Русская.

Я поняла, что мне надо как можно скорей убраться отсюда, и, поднявшись с кресла, направилась к двери. Мастер суетливо семенил следом.

– То, что фрейляйн русская, к сожалению, в корне меняет дело, – виновато бубнил он. – Обслуживать «остарбайтеров» нам сейчас категорически запрещено. Эта вечная нехватка материалов! Но конечно, так будет продолжаться, только пока идет война. В дальнейшем, безусловно, все будет иначе, все люди станут одинаковыми в своих правах. Фрейляйн должна понять…

– Я все понимаю, – стараясь казаться спокойной, сказала я старому фотографу, застегивая на пальто пуговицы. – Конечно же, сейчас война. Конечно, нехватка материалов. Только, знаете, никогда, никогда мы, нынешние «остарбайтеры», не будем здесь равными с вами, немцами, или даже с продавшими свою совесть фольксдейтчами. Никогда! Мы – вечные чужаки на вашей земле, и так будет всегда.

Дверь захлопнулась за моей спиной под мелодичный серебряный перезвон колокольчика. В досаде я решила поискать где-нибудь поблизости парикмахерскую. Не удался один план, так попытаюсь осуществить хотя бы другой – остригу наконец свою надоевшую косу и сделаю долговременную завивку. Эта идея пришла в мою голову (и крепко засела там!), когда я впервые увидела, в какую перманентную красотку превратилась побывавшая недавно в городской парикмахерской наша фольксдейтчиха Линда. А почему бы, подумала тогда, не сделать и мне подобную прическу? Крупные, почти «натуральные» локоны, пожалуй, пойдут к моей физиономии не меньше, чем к Линдиной.

Но увы, и здесь меня постигла неудача. Я побывала в трех заведениях под красочными вывесками «Фриезер», с открытыми для обозрения зеркальными витринами, где размещались портреты красавиц всех мастей с самыми разнообразными прическами – от простой – «под мальчика», до экстравагантной, напоминающей древний королевский замок – и везде получала отказ. Тут чувствовала себя еще унизительнее, чем в фотосалонах. Короткие, полные равнодушного презрения вопросы: «Вы – фольксдейтч?» – и столь же безапелляционное: «Ферботен – запрещено!»

Плюнув на все, решила вернуться на вокзал, а там произошел эпизод, который разом, как по мановению волшебной палочки, снял все неприятности и круто, на все 180 градусов, повысил настроение.

Чтобы скоротать время до двухчасового поезда, я прошла в зал ожидания, отыскала на дальней скамье свободное местечко и, чтобы не привлекать к своей славянской персоне излишнего внимания, развернула перед собой только что купленную в привокзальном киоске первую попавшуюся на глаза немецкую газету. И тут в зал вошел, вернее, не вошел, а втащился на костылях одноногий инвалид, по-видимому недавний фронтовик. На нем была потертая военная шинель без знаков различия, с темными от споротых погон полосками на плечах.

В это время все места на диванах и скамьях оказались занятыми, а добродетельные немецкие фрау и медельхен[14], словно бы не замечая пострадавшего на войне за интересы «великой Дейтчланд» своего соотечественника, как по команде опустили вниз головы, будто бы увидели на полу, возле своих ног, что-то необычно интересное, занимательное. Краем глаза я заметила, как инвалид, опираясь с трудом на костыли, остановился возле выступа у кассы, прислонился спиной к холодной стене. Был он молод, высок и худ, его несчастные глаза смотрели мимо сидящих в зале людей куда-то в пространство, на бледных губах