Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

Но по всей видимости, Эрна рассчитывала вовсе не «на минутку». Следом за ней явились ее мальчишки – Ханс за руку с Паулем – в нахлобученных наскоро на затылки вязаных шапочках, в накинутых кое-как на плечи пальтишках. «Мы за мамой», – объяснил Ханс, однако тут же оба скинули свои одежки, затеяли с Нинкой какую-то возню.

А Эрна принялась вдруг рассказывать о своей довоенной жизни, – какие у них с ее Фрицем были светлые планы, как они мечтали заиметь свой, хотя бы совсем крохотный домик, как радовались рождению сыновей. Все пошло кувырком, всему помешала война…

Я так и ждала, что по привычке Эрна вот-вот снова обвинит во всех бедах «нищую проклятую Россию», которая «разорила, разрушила не только ее жизнь, но и перевернула вверх тормашками весь мир», однако она сдержала себя. Неужели что-то осознала, или это Фриц сумел так «перевоспитать» ее? Мне вдруг подумалось, что после того, как муж Эрны отбыл из отпуска, она и в самом деле резко изменилась: перестала задирать нас и даже начала первая здороваться. А тут еще этот визит… А может быть, ею, как и «благочестивой» фрау Бергманн, овладел вдруг самый заурядный страх? Ведь русские-то приближаются…

– К вам часто, я знаю, захаживают Генрих и Анхен Гельб, через стенку иногда слышны их голоса, смех, – сказала вдруг Эрна. – Что ж, Генриху скоро на фронт, а Анхен, можно сказать, повезло. Она хоть и некрасивая, а имеет все же шансы выйти замуж. Ее парень получил тяжелое ранение на русском фронте, сейчас находится в госпитале. Если выживет – поженятся. – (На днях мне Анхен действительно сказала как-то в разговоре, что собирается вскоре навестить своего жениха в Данцигском госпитале, однако ни особой радости, ни особой печали я на ее лице не разглядела.)

– А где сейчас ваш муж? – спросила я Эрну.

– А он, слава Богу, теперь не в России, а на Западном фронте, – живо ответила она. – Где-то не то в Италии, не то во Франции. Писем от него пока не получаю, но знаю, что он где-то там.

Так прошел воскресный день. Сегодня уже среда. Если доживу до следующего воскресенья, придется, наверное, сходить к Степану. В своих письмах Роберт настаивает на встрече. Сам он пока не решается снова показываться у нас, так как не без основания полагает, что моя мама опять на него сердится. Мол, пусть пока все немножко уляжется.

14 марта

Вторник

Деревенский «Коси-коси сено» оказался прав, когда говорил, что скоро, очень скоро коварно предавшие великую Дейтчланд итальяшки косяком, как в свое время и попавший в оккупацию русский люд, поплывут в Германию. Первые такие «ласточки» уже появились в нашей округе. Вечером, когда мы возвращались с поля, где занимались раскрытием бурачных буртов, со стороны усадьбы Бангера раздалась вдруг странная песня. В звонких, синих сумерках молодой, удивительной красоты мужской голос пел на непонятном языке что-то очень волнующе-прекрасное:

Мамо, сантанте фели-иче,

Мамо, сантанте амо-ора…

Мы с Симой остановились, теряясь в догадках, очарованные незнакомыми, божественными звуками. Что это? Подобной мелодии, подобных слов мы никогда еще не слышали. А сколько светлых чувств вложил неизвестный певец в свое исполнение! Кто же это? Кого еще заполучил к себе, меняющий, как перчатки, дармовую рабочую силу предводитель деревенского гестапо Бангер?

После ужина Миша и Леонид отправились туда на разведку. Вернувшись, сообщили, что вчера Бангер привез с арбайтзамта несколько итальянцев. Собственно, это целая семья в составе матери, сына, дочери и их престарелой бабушки. По словам ребят, вновь прибывшие рабы ни слова, просто ни бельмеса не понимают ни по-немецки, ни, естественно, по-русски, но зато будто бы очень ловко изъясняются жестами. Из их жестикуляций Миша с Лешкой поняли, что итальянцев прибыл в Пруссию целый эшелон. Сюда, в Грозз-Кребс, попали еще несколько человек, но к каким бауерам их распределили – они пока не знают.

Мишка, слегка порозовев, добавил, что ему очень понравилась девчонка по имени Кончитта. По его словам, таких красавиц он еще не видел. Только якобы уж чересчур капризная, неуступчивая. Пока они там были с Михаилом, она все время пререкалась то с братом, то с бабкой. Интересно. В субботу или в воскресенье надо, пожалуй, побывать у Клавы, познакомиться с этими итальянцами.

За последние дни новостей – ни печатных, ни устных – пока нет. В воскресной газете продолжаются печальные воздыхания по безвременно погибшим на полях сражений Украины, во славу германского отечества и великого фюрера, славным немецким сынам. Однако снова в изобилии появляются угрозы в адрес «проклятых большевиков и жидов». «Не все еще потеряно! Возмездие не за горами, оно близится! Дух немецких воинов по-прежнему высок и несгибаем! Скоро-скоро красные варвары получат по заслугам! Пусть Сталин и его прихвостни не надеются на победу. Им никогда не видеть Германию коленопреклоненной».

А между тем… Между тем – мы-то знаем это! – страшные для нацистов «красные варвары» неуклонно приближаются и приближаются к границам Рейха!

В воскресенье, выполняя данное мною обещание, была с Галей и с Верой у Степана. Опять собрались там все прежние – местные «остарбайтеры» и поляки, англичане. Фред притащил патефон с пластинками. Немножко потанцевали. Я заметила в углу на скамье знакомый аккордеон с голубыми перламутровыми клавишами. А аккордеониста не было…

Взглянув как-то случайно в окно, увидела, как мимо промелькнуло знакомое лицо. Я не успела еще до конца узнать его, как по загоревшимся враз щекам поняла – кто это. Джонни. Вот он остановился с выскочившим ему навстречу из дверей Томасом, о чем-то коротко переговорил с ним. И… повернул обратно. Через несколько минут Томас вернулся в комнату. По его неопределенно-блуждающей улыбке и по мимолетно брошенному в мою сторону загадочно-любопытному взгляду я интуитивно поняла, что разговор там, за дверьми, касался в какой-то степени меня. И сразу стало почему-то так нехорошо на душе. Ну, зачем он так? Почему избегает? Ведь, думается мне, между нами не осталось, не должно остаться никаких обид.

У Степана мы пробыли недолго. Вера спешила к своей «колдовке», и мы с Галей тоже решили уйти. За это Роберт, конечно, страшно разобиделся на меня. Он провожал нас, и, когда мы остались вдвоем, еще, наверное, с час погуляли с ним в мутной тьме (хорошо, что хоть не было луны) по бегущей вдоль железнодорожного полотна тропинке, под низвергающейся на наши головы и плечи противной смеси из дождя и снега.

Роберт упорно пытался выяснить, почему я сегодня такая «лангвайлихе»[7], стараясь как-то встряхнуть меня, шутил, рассказывал разные смешные истории из лагерной жизни. А меня и в самом деле одолевали вроде бы беспричинные тоска и скука,