Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А все же – откуда эти угрозы? Неужели у Гитлера и его шайки имеются для них какие-то серьезные основания? Думать об этом сверхнеприятно, и я велю себе не углубляться слишком в тревожные размышления… Вчерашние газетные новости снова привлекли в наш дом многих «восточников» – русских и поляков. Конечно, опять было много шуму, споров, предположений. Янек от Нагеля рассказал о полученном им на днях нелегальным способом письме из дома, в котором говорится, что сейчас вместе с советскими войсками активно участвует в боях с фашистами и созданное на территории нашей страны польское войско, цель которого – ни больше ни меньше – как освобождение Варшавы.
У нас как раз сидели Михаил от Бангера, Иван Болевский, Сашко от Клодта, Ваня СМЫК и Ян с Зигмундом, когда Мишка, заставив меня покраснеть и смутиться, сказал без всякого предупреждения, указав в мою сторону: «Хотите послушать новое стихотворение, которое она сама сочинила. Посвящено русскому солдату. – Он с дружеской усмешкой кивнул мне. – Давай, май-то, не стесняйся! Хорошее ведь дело. Кто здесь еще так сумеет? Давай…»
Волнуясь, я прочла свое «Русскому», но, увы, не дождалась предвкушаемых мною похвал. Правда, прозвучало несколько неуверенных восклицаний: «Здорово!», «Прентко добже!», «Хорошо!». Однако по недоуменным лицам своих слушателей я сразу поняла: они не поверили мне, решили, что я выдала за свое чье-то чужое стихотворение. А Михаил от Бангера внес еще и «каплю дегтя». «Стихотворение, конечно, хорошее, – сказал он, – но… но все эти прекрасные, возвышенные слова к нам-то, увы, никак не относятся. Мы – русские теперь другого сорта. Нас прокляло время, и мы обречены на вечное презрение».
На этот раз мрачное предсказание Михаила не испортило мне настроение, и я уже по собственной инициативе еще раз прочитала свое стихотворение, когда пришли Павел Аристархович с Юрой. Тут эффект был совершенно противоположный. Павел Аристархович выглядел по-настоящему взволнованным. Промокнув платком глаза под стеклами очков, он церемонно приложился к моей ручке, сказал по поводу моего творения много добрых слов. В частности, то, что, несмотря на некоторые шероховатости в построении фраз, а также в слоге и в стиле, стихотворение написано искренне и талантливо, даже весьма талантливо. Он настоятельно посоветовал мне учиться после войны и тут же обратился к маме: «Анна Петровна, дорогая, не допустите того, чтобы природное дарование по лености или по какой-то другой причине заглохло».
Учиться? Но где? И когда наступит это благословенное «после войны»? И примет ли меня, «проклятую временем и обреченную на вечное презрение», моя Россия? – Тысяча тягостных вопросов, на которые пока нет ни одного обнадеживающего ответа.
Но что меня особенно удивило и тронуло, так это то, как оценил мое «дарование» Юра. Полыхая румянцем, он вдруг порывисто подошел ко мне и, сильно волнуясь, и от этого не совсем внятно, произнес что-то наподобие того, что все услышанное им сейчас – прекрасно, что он никогда не слыхал еще такого и что он просит подарить ему это замечательное стихотворение… Вернее, не подарить – это слишком дерзко с его стороны, – а хотя бы позволить выучить. Он его перепишет и…
Зеленые Юрины глаза сияли и лучились, в этот миг он казался совсем взрослым. Я, конечно, тоже страшно растрогалась (вот оно – желанное первое признание!) и, обняв Юру за плечи, благодарно прижалась губами к вихрастой светлой макушке.
– Это стихотворение «Русскому» – твое, – торжественно сказала я Юре. – Я дарю его тебе. Ты тоже полюбишь, не сможешь не полюбить Россию, когда узнаешь ее. Ты тоже, Юра, россиянин.
Я тут же выдрала из «кассыбух» двойной лист, усадив Юру за стол, дала ему ручку, положила перед ним свою раскрытую «стихотворную» тетрадь: «Пиши».
Свалившиеся внезапно первая слава и признание так подействовали на меня, – это совсем не важно, что они исходили всего лишь от «старого и малого», – что я не вытерпела – похвасталась вечером своим творением и перед Робертом. Он, разумеется, ничего не понял из содержания, но, по-видимому, мой несколько ненормально-вдохновенный «поэтический» вид ошеломил его, и он радостно воскликнул, что теперь любит меня еще сильнее и отныне станет называть не иначе как «моя любимая поэтесса» – «Майне лиебе Дихтерин».
В конце концов, Роберт, как всегда, оказался в своем «амплуа». После того как я подробно (по его же просьбе) рассказала ему о своей поездке к Зое и о том, с кем мне довелось в тот день встретиться, он полушутя-полусерьезно, но больше все-таки полусерьезно, произнес: «Так я и знал! Ты определенно влюбилась в кого-то у своей подруги. В кого-то из тех русских парней. Каждому давно известно – стихи пишут только влюбленные».
Меня досада взяла от столь примитивного заземления моего заоблачного творческого вдохновения: «А я и есть влюбленная! – не без пафоса произнесла я. – Навечно, навсегда влюбленная в мою Россию».
Роберт пробыл у нас до восьми часов. Он решительно настроился на долгий визит (наконец-то пресловутая «проверка из центра» была произведена в их лагере в минувшую субботу) и даже проявил упрямство, – настырно заявил, что ему вовсе не хочется уходить так рано. Но я под разными предлогами постаралась все же выпроводить его. Дело в том, что на меня вновь и внезапно свалился «творческий зуд», и мне не терпелось поскорей остаться в одиночестве, в своей кладовке. На этот раз причиной вдохновения явился милый, неуловимый, таинственно-загадочный образ, имя которого я и поставила в название своего нового творения.
ПОЭЗИИ
На земле ли, в просторе ли млечном —
Нет такого в мире пути,
По которому б с сердцем беспечным
От самой себя мне уйти.
Я узнала трудов твоих сладость,
И теперь – ничего не жаль.
Ты и мука моя, и радость,
Ты и песня моя, и печаль.
Ты в ночах мне снишься тревожных
Легкой, призрачной птицей – Жар,
Ты в мечтах моих невозможных
Разожгла негасимый пожар.
Ты со
