Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

– Зайдем на полчасика к вам. Можно? Ведь еще не поздно, – вкрадчиво сказал Роберт, когда мы с ним оказались наконец возле нашего крыльца. – В конце концов, твоя мама не может вечно дуться на меня. Ведь в прошлый раз я исчез сразу, и, как понимаю, у вас не возникло из-за меня никаких проблем.

– Нет-нет, что ты! – непреклонно отрезала я и, коль появилась такая возможность, решила все валить на другую голову. – Она не только из-за забытой шинели. Знаешь, в тот раз мама увидела нас, ну… когда – помнишь?.. – Когда мы с тобой целовались. И страшно рассердилась.

– Рассердилась?! Вот это здорово! – удивился и даже возмутился Роберт. – Она, что же, полагает, что мне уж и поцеловать тебя нельзя? Ничего себе! Ведь мы любим друг друга. – В своей любви он упорно связывает нас вместе. – Она что же, совсем-совсем забыла о собственной молодости?

Я поняла, что опять «переборщила»: «Ну, не знаю, не знаю… Во всяком случае, она без конца твердит, не перестает твердить мне такие прописные истины, как, например: девушка должна ревностно блюсти себя. Что, мол, гулять с парнями и невинно развлекаться ей можно, но… Больше – ни-ни! Знаешь, это „НО“ у меня уже в печенках сидит, теперь я даже могу представить его физически. Вот закрою глаза и вижу – этакий здоровенный-здоровенный бетонно-гранитный столп, который не сдвинуть никаким танком».

– Ну, ты – чудо! И мама твоя – тоже чудо, – восторженно расхохотался Роберт. – Знаешь, я просто обожаю тебя и твою маму! Бетонно-гранитный столп!.. Любимая, клянусь, я все сделаю, я вылезу из кожи, чтобы только тебе было хорошо со мной.

Домой я вернулась продрогшая, с мокрыми ногами, и, конечно, сразу же получила свежую порцию нотаций. Я совсем распустилась! Это просто ни на что не похоже, как я стала вести себя! Ну, где я шаталась столько времени в темноте да еще под проливным дождем?! Есть у меня совесть? А если бы попался на пути однорукий Квашник? А если бы угодила в лапы фельджандармерии?

– Слушай, тебе ведь известно, что я была у Степана, – выждав с трудом паузу, обратилась я к маме. – А сейчас меня проводил Роберт. И я не виновата, что на улице такая отвратительная мокротень… И знаешь, по-моему, он, Роберт, зря обожает тебя…

– О-бо-жа-ет, – недоверчиво протянула мама, но тут же спохватилась: – Ладно тебе зубы-то заговаривать…

– Да, обожает, – упрямо повторила я. – Он сам сказал мне об этом. И знаешь, за что? За то, что ты меня так хорошо воспитала. А еще за то, что я у тебя такая послушная дочка. Вот. А ты, родная, вопреки своей любимой песне, все бранишь и бранишь меня.

Я быстро поцеловала в щеку впавшую в глубокий транс маму и без промедления отправилась спать. А когда все наконец улеглись и погасили наконец в комнате свет, отчего-то поплакала шепотом от великой своей тоски в подушку. И на этот раз со мной рядом дружно всхлипывала непримиримая моя ареВ.

17 марта

Пятница

Беру в руки перо, хотя точно знаю, что много писать не удастся. Уже слишком поздно. Весь вечер проканителилась со своей серой юбкой – после стирки она заметно усела, и я решила ее слегка расширить и удлинить. Но все-таки до конца не доделала – опять неудержимо потянуло к тебе, дневник. И сейчас я с благодарностью, с большой благодарностью думаю: что делала бы я, как обходилась бы в этой скотской жизни без тебя, моя совесть-тетрадь, без моей насквозь отсыревшей и постоянно дурно пахнущей кладовки, без этой колченогой табуретки, что заменяет мне здесь стол, без выпрошенной «в долг без отдачи» тусклой лампочки под треснувшим зеленым колпачком, без украденных из чужих хозяйских закромов солидных чернообложечных тетрадей «Кассабух» и без этой шикарной, словно бы случайно оказавшейся в нищете и убожестве, элегантной самопишущей ручки, с серебряной по белому росписью «Paris».

Спасибо, спасибо вам за все, мои милые друзья, – за то, что вы постоянно поддерживаете меня в трудные минуты, за то, что щедро дарите мне несравнимую ни с какими жизненными благами на Земле радость творчества, за то, что помогаете мне оставаться в душе человеком, а не рабом, а еще просто за то, что я живу и даже иногда радуюсь жизни. Когда-нибудь – я твердо знаю это! – я непременно отплачу вам сторицей – создам в вашу честь либо ГИМН ПОКЛОНЕНИЯ СТАРОМУ ЧУЛАНУ, либо ОДУ ВО СЛАВУ ТРЕСНУВШЕГО ЗЕЛЕНОГО КОЛПАЧКА. Когда-нибудь…

Сегодня второй день работаем по новому, весеннему режиму – с 6 часов утра до 8 вечера. Световой день неуклонно увеличивается, и вместе с тем неумолимо растет ежедневный объем работы. Будь он проклят, этот беспросветный, безрадостный, кабальный труд! Вот уже третий год – одно и то же, одно и то же, одно и то же… Так надоело!

И погода сегодня была под стать настроению: весна и зима одновременно. Разойдутся клочковатые тучи, засверкает на голубом небе солнышко, по-весеннему молодое и бесшабашное, пахнет налетевший ветерок свежестью и просыпающейся зеленью, защебечут в придорожных, пока еще оголенных кустах озабоченные какими-то своими, неотложными делами воробьи и прочие пичуги, пропоет призывно свою песню весны петух за двором, – и закружится вдруг от необъяснимой и нечаянной радости голова, и нахлынут роем воспоминания, такие же светлые, легкие и непостоянные, как умчавшийся вдаль порыв ветра.

Но вот затянется снова с краев небо пепельно-серыми облаками, наползет на веселое солнце и угрюмо закроет его рваная, лохматая туча, просыпет на враз омертвевшую землю холодный снег с колючим градом, и потухнет, словно бы и не вспыхивала никогда яркой зарницей нечаянная радость, погаснут, испарятся бесследно легкие воспоминания, и покажется так, будто и не было никогда ни запаха зелени, ни птиц, ни солнца.

Но все равно – я тоже знаю это! – не одолеть свирепой зиме хрупкую, трепетную весну, не побороть старому, неповоротливому миру юное, стремительно-быстрое, отчаянно-бесшабашное. Будет еще и солнце светить, будет и много радости, жданной и нечаянной, и будет счастье – огромное, щедрое ко всем, кто добр и бескорыстен. Будет, будет Мир на Земле!

Сегодня мы лишь вдвоем с Симой трудились на бурачных буртах («керлы» были заняты другой работой – готовили к посеву и жатве технику) и дали волю своей фантазии: «Хорошо бы было, – мечтали, – если бы спустился сейчас к нам самолет, серебристо-голубой, быстрый, как летящая стрела, с алыми звездочками на крыльях, забрал бы нас с собой, и полетели бы мы в дальнюю даль, за моря и