Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945 - Вера Павловна Фролова

– Как ты считаешь, – спросила я Дитриха, – будет ли Вермахт продолжать войну до самого последнего часа, или у него хватит благоразумия – отказаться раньше от напрасного кровопролития? Ведь, как ты сказал, результат войны предрешен. И если это уже ясно для всех немцев, то в первую очередь должно быть ясно и для Вермахта.

В голосе «бриефтрегера» прозвучали плохо скрытые горечь и боль, когда он сказал: «Я не думаю, что война закончится скоро. Во всяком случае, так скоро, чтобы лично я смог дождаться ее конца… Ты же понимаешь, что для руководства Вермахта это не только полный крах, бесславное крушение всех надежд, но и физическое исчезновение. Поэтому оно до последнего часа будет цепляться за свою дерьмовую жизнь. Ему плевать, что погибнут еще тысячи молодых парней, что еще тысячи останутся покалеченными. Поверь, русские уже войдут в Берлин, а Гитлер по-прежнему будет вопить из своего вонючего подземного клозета о величии германской армии и о скорой победе. А впрочем… а впрочем, кто знает – все может кончиться и значительно быстрее…»

Ганс Дитрих удалился, а меня весь вечер, да теперь уже и всю ночь (время-то движется к рассвету!) не оставляет какое-то беспокойное чувство. Почему, с какой стати он так разоткровенничался со мной? Нет ли тут какого подвоха? Да и я тоже хороша – развякалась перед незнакомым фрицем! И все же – как они, эти «славные сыны Рейха», эти «бесстрашные орлы фюрера», стали теперь рассуждать о злой роли нацизма в мировом сообществе, о бессмысленности войны! А если бы, положим, случилось так, что фортуна вновь повернулась к ним (свят! свят! свят!) – стали бы они опять вопить – «хайль Гитлер!» или «Дейтчланд, Дейтчланд – юбералле»?

25 марта

Пятница

В среду в усадьбу прибыло новое пополнение – две женщины, на сей раз – из Латвии. Странно. Вроде бы наши, советские, а на поверку – злобствующие, напичканные до краев черной ненавистью ко всему русскому, советскому.

Старшая из них – 42-летняя Анна – молчаливая, угрюмая, с тяжелыми свинцовыми веками на бледном, одутловатом лице. Вторую зовут Митой. Это молодая, ровесница мне, девица – рослая, с густыми, рассыпанными по плечам каштановыми волосами и с коротким, вздернутым носом. Мита уже замужем, она носит на пальце золотое обручальное колечко и, по всему видно, страшно гордится этим. Ее муж с первых же дней оккупации Латвии гитлеровцами служит в немецкой армии, о чем Мита к месту и не к месту повторяет. С первых же минут обе заявили, что приехали сюда, в Германию, добровольно и что их цель – помочь всем, чем могут, Вермахту. Нас, «восточников», они демонстративно «не замечают», а если им и приходится обращаться к кому-то из нас, то слова произносятся таким ледяным тоном и с такой открытой неприязнью, что просто оторопь берет. За что?

В первый же день я услышала, как Мита на ломаном немецком языке взахлеб плела Шмидту и выплывшей на крылечко старой фрау о некультурности, скудоумии и тупости русских варваров, о жестокости и кровожадности советских комиссаров. Мол, эти проклятые советские оккупанты (Что-что-что? Кто же все-таки «оккупанты» – мы или гитлеровцы?), – эти проклятые оккупанты совсем не знакомы с этикетом, с общепринятыми правилами культурного, светского поведения. Представляете, они даже не имеют никакого понятия о простынях или о пододеяльниках, спят на голых матрацах… Их женщины не умеют прилично одеться, они не знакомы с косметикой, ходят вечно в затрапезном виде, а мужики – сплошь с бородами, от них постоянно дурно пахнет… А что вытворяют комиссары! Ужас!!! В соседнем хуторе, по их указанию, солдаты вырезали ни за что ни про что всю семью из шести человек. Не пощадили даже детей и старика. А еще говорили… Однажды поймали в лесу латышского паренька в немецкой форме и привязали его за ноги к верхушкам двух берез…

– Ты забыла еще рассказать им, что у русских есть рога, что они цепляются хвостами за деревья, бегают на четвереньках, рычат по-волчьи и жрут живьем человечину, – не утерпела я, проходя мимо с метлой и совком. – Ты сама-то видела хоть одного повешенного или зарубленного советскими комиссарами или повторяешь все эти басни с чужих слов?

В ответ на мою реплику Шмидт недовольно крякнул, старая фрау прерывисто, с укором вздохнула, а Мита… Миту аж всю передернуло от возмущения, она вся аж побагровела от охватившего ее негодования и презрения к моей, представляющей российских, вернее, «советских оккупантов» особе.

Вот еще «счастьице»-то свалилось на наши головы! Каково-то будет ежедневно общаться с такими! Хорошо, что хоть по вечерам да по воскресеньям мы не будем их видеть: из сочувствия к обиженным большевиками латышкам Шмидт поселил их поближе к себе – в бывшей каморке Маковского. Приблизил, так сказать… Ну ладно, слишком много чести писать тут о таких.

Новостей за неделю много, и все они – больше чем отличные. Но рассказать о них сейчас просто нет никакой возможности, мама уже дважды принималась свирепо барабанить из комнаты в стену моей кладовки, что означает: «Бросай немедленно свою писанину и ложись в постель!» Она все еще не может простить мне той ночи с понедельника на вторник, когда я, крадучись, явилась в комнату «ложиться спать» в то время, как она уже поднялась с постели… Ну вот, опять барабанит… О Господи! Да иду же! Иду!

29 марта

Среда

Вчера мы с Мишкой, занимаясь выгрузкой из ямы поросячей картошки, под влиянием отличных, сногсшибательных новостей, предприняли совместное сочинительство, а в результате на свет появилось нечто такое, что впоследствии наши биографы, вероятно, охарактеризуют как «фольклорное творчество».

А началось все с того, что Мишка несколько пренебрежительно заявил: «Писать стихи – проще пареной репы. Важно лишь вовремя подобрать подходящую рифму. У меня бабка, ту, май-то, совсем безграмотная, а слышала бы ты, как она частушки сочиняет. А то заладили некоторые – „муки творчества“… Нет никаких „мук“! Просто надо голову на плечах иметь да к тому же еще немножко соображения».

Положив в корзину последнюю лопату нестерпимо разящей спиртом желто-скользкой массы, Мишка сердито посмотрел на меня: «А чего ты, май-то, лыбишься? Скажешь – я не прав? А вот давай попробуем вместе что-нибудь сочинить… Что-нибудь подходящее к нынешнему моменту. Главное, чтобы рифма была не избитая… Давай я начну, а ты продолжай».

Отложив в сторону лопату, он встал «в позу» и, завывая, как настоящий поэт, выдал: «Сердце в груди бьется, как птица…»

– Стоп! –