Четвёртая четверть - Инна Тронина

Меня попросили помочь поймать хулигана, который нападал на водителей троллейбусов. Одного ножом ударил и убежал. Потом его опять на линии видели. Это было в Кузьминках. Мне пришлось покататься по разным маршрутам с рацией под курткой. Наверное, тогда я и простудился. А. может, и не тогда, всё равно.

Когда этот тип залез в троллейбус, было уже одиннадцать вечера. У него с водителем счёты были. Бандит грозился его убить. Ну, и стал ломиться в кабину. А я тем временем по рации вызвал группу. Троллейбус остановили, и дядьку повязали. Мне гонорар обещали, но пока не выплатили. Просили до первого апреля подождать. А потом — до пятнадцатого.

Понятно, что до дома добрался я ночью. Уроки никакие не сделал. А Елизавета меня вызвала. Я честно сказал, что у меня были дела, я после уроков пересдам. А она улыбается и не верит.

— У тебя, Руслан, никаких дел, кроме учёбы, быть не должно! — заявила она перед всем классом. — Вот вырастешь, тогда и дела появятся…

Потом поставила двойку в журнал и сказала, что исправить её можно после уроков. Я всё выучил, а она заболела. И я остался при своих. Елизавета часто бюллетенила. Похудела сильно — все заметили. Когда пришла к нам преподавать, очень толстая была. А потом у неё даже кожа складками обвисла.

— Серый, ты говори нормально!

Я, конечно, на мёртвых насмотрелся. Но историчку в таком виде представить не мог.

— Она журнал на стол бросила, голову назад закинула. А я вижу, что глаза у неё закатились! — рассказывал Серый. — И вдруг она как грохнется на пол! Даже портреты на стенках закачались. А перед этим вдруг запела: «Ах, как кружится голова, как голова кружИтся!» Мы все бросились к ней. Ника Марущенко в медкабинет побежала. А Елизавета щекой подёргала немного, и затихла.

— И что дальше? — Я даже про «пару» забыл. Простил ей всё. Надо же, ведь и не старая ещё была! Пятьдесят лет всего.

— Мы и не поняли сразу… думали, что обморок. Ермолаева схватила с подоконника лейку, на Елизавету вылила. Потом медичка прибежала, прямо в пальто. Она и до кабинета дойти не успела — из коридора позвали. Когда «скорая» приехала, нас всех выгнали в коридор. Завуч с директором примчались! Потом Алла Семёновна к нам вышла и сказала, что Елизавета Андреевна скончалась. Она сердечница была. А позавчера племянницу у неё убили…

— Блин горелый! — У меня над бровью так лоб заболел, что искры из глаз посыпались. — А что с племянницей было? Её вправду убили?

— Не знаю. Так учителя говорили. Они же всего никогда не расскажут. Алла Семёновна пока будет у нас историю вести. Сегодня, в натуре, никакого урока не было. Вся школа на ушах стояла. Я видел, как Лизавету несли на носилках. Она была завёрнута в чёрную плёнку. Девчонки в туалет удрали, а мы смотрели. И в окно видели, как «скорая» со двора уезжала…

На кухне засвистел чайник. Я побежал его выключать. Налил кипятку в кружку, подошёл к телефону. Очень хотел пить, и горло болело.

— Ты сам-то скоро поправишься? — спросил Нилов, когда я опять взял трубку. — Мы пораньше с русского ушли. Нас отпустили, вот я и звоню. Второй раз уже, потому что тебя не было. Ты спал, да?

— Спал! У врача был. Не знаю, когда выпишут. У меня всё ещё температура, и горло всё красное. Слышишь, какой голос хриплый?

Я осип до неприличия, а ведь ещё в госпиталь ехать. Собака скулит у дверей, её выгулять надо. А я из-за Лизаветы сижу, как треснутый.

— Понятно. Уроки сказать тебе?

Пока записывал задания, думал про Лизавету. Переживала из-за племянницы так сильно, что сердце не выдержало. Мы знаем, что жила она с мужем и старенькой мамой. Детей у неё не было. Зато обожала племянницу Тамарочку. Один раз я дежурным был, класс подметал. Тамарочка к Лизавете заходила.

Я запомнил, что — брюнетка, с красивыми карими глазами. Прямо восточная газель! Вся в кожаном «прикиде», на шпильках. Макияж днём был вечерний. Знал бы, что погибнет, получше рассмотрел бы. А так неприлично стоять и пялиться на девушку. Говорили они про мошенников, в том числе и про АО «МММ». Я так понял, что у Лизаветы там деньги пропали, и у Тамарочки — тоже.

— Тебе лечиться сейчас надо? — спросил Нилов, когда я записал уроки.

— Ага. В постель гонят.

Никто меня никуда не гнал. Но я хотел, чтобы Серый от меня отстал.

— Спасибо за уроки. Лизавету жалко…

— Жалко, — согласился Серый. — Матери у неё восемьдесят лет. Племянница и ей внучкой была. Ладно, Руслан, выздоравливай. Привет передай родителям.

Это его мама научила. Моя-то мать умиляется от Серёжкиных приветов, а Олегу они до фонаря. Но я не возражаю — пусть посылает. Другие-то предки Нилова за это просто обожают.

— Ладно, передам. Всё, пока! Микстуру надо пить.

Я положил трубку и поморщился. У меня действительно всё заболело. Кроме головы, ещё руки и ноги. Вилька бегал около меня с поводком, поэтому пришлось пристегнуть. На улице весна. Солнце уже ушло из нашей квартиры, и сейчас стоит над крышей дома. Небо голубое, снег почти весь растаял, превратился в грязь. Я потрогал лоб — мокрый. Значит, температура упала.

Записку писать не нужно. Я позвонил матери на работу и сказал, что поеду к Андрею. С Вилькой погуляю, попугая накормлю. Эх, жаль, что не лечь в постель — как хочется! А нельзя. Ведь детей убили. Вот, и племянницу Лизаветы — тоже. У кого бы спросить, за что её? А вдруг тоже маньяк?

Пошёл, и без соплей, Божок! Тебя люди ждут. Я надеваю куртку с капюшоном, открываю дверь. Радостный Вилька несётся за мной. У нас на всю прогулку — пятнадцать минут. Только бы знакомые собачники не пристали!

Чтобы Вилька не нюхал всё подряд на лестнице, я схватил его под мышку и вызвал лифт. Сегодня миттель показался мне очень тяжёлым. Пришлось поставить его на пол кабины. Когда вышли к почтовым ящикам, я увидел Ленку Мартынову. Как всегда, она была в мини-юбке, в лосинах и на высоких каблуках. В зубах — «косячок»*, это уж как водится.

Но сегодня Ленка ещё и выкрасилась в седой цвет — в тринадцать-то лет! Она стояла ко мне спиной и писала мелом на стене. Я хотел вправить ей мозги — чтобы не гадила в новом дома. Но времени совершенно не было. Когда мы с Вилькой возвращались, Ленки уже не было. Я прочитал, что она писала. «Черти, Сатана, заберите мою душу!» Внизу — три шестёрки и перевёрнутый крест. И ещё — пятиконечная звезда в круге.

Всё, приехали! Можно её маманю поздравить. Это Ленка её назло нарисовала и написала. Будь у меня такая мать, я бы повесился. Обидно только, что её тоже зовут Татьяной. Тётке сорок четыре года, а в ней, наверное, сто пятьдесят килограммов. Олег говорил, что она больная, и потому плохо выглядит.

Кирюхе, их младшему, семь лет. И он всё время говорит о космосе. Именно только о космосе, и больше ни о чём. Мне кажется, что Мартыновы уже родились «с приветом». Внутри такой мамы сидеть тяжело. Я бы не сдюжил, наверное. Ленкина мать всё время шепчет молитвы. Подолгу крестится, прежде чем выйти на улицу. Часто ходит в церковь. А Ленка пообещала стать сатанисткой. Наверное, всё-таки стала.

И вот я еду в метро. Перегон между станциями «Калужская» и «Новые Черёмушки». В вагоне тепло, светло, и меня укачивает. Я очень боюсь проспать пересадку на «Третьяковской». До неё пока далеко, и можно подремать. Народу набилось много. Но я сижу, и мне хорошо. Очень уж я устал сегодня, а сейчас отдыхаю.

Интересно, отправит меня Озирский ещё куда-нибудь, или заставит лечиться? Он не торопил с выходом к пруду. Я сам туда поехал. Не мог валяться в постели, имея важное задание! Вчера вечером встретил мальчишку, который нашёл тела Колчановых.

Он опять пришёл за уткой, и снова не поймал. Правда, особенно не огорчился. Ему легче кошелёк из кармана стырить, чем живую утку убивать. С пустыми руками он к своим приятелям никогда не возвращался. Тогда и сказал свою кликуху — Щипач-Воровский. Ему двенадцать лет. Раньше жил в Солнцеве, а потом перебрался на свалку под Подольском.

История его простая, как валенок. Отец убил мать молотком, и сел. Щипача с братом забрали в детдом. Где сейчас брат, он не знает. Брат маленький, бродячей жизни не выдержит. Но Щипач удрал от побоев и издевательств воспитателей. Про свалку под Подольском он уже знал.

Поначалу он торговал прессой в электричках дальнего следования. Продавал «Мегаполис-Экспресс», «Деньги», «Ваши шесть соток». Потом перешёл на детективы. Сейчас у него на свалке есть тайник с книгами — не может не читать. А потом его напарника выбросили на ходу из тамбура. Конечно, парень разбился насмерть.

Щипач окончательно осел в Подольске, где его пригрели взрослые бродяги. Конечно, не даром. Нужно было каждый день воровать. Чаще всего Щипач «работает» в метро. Но однажды украл у бабки под Подольском пять банок варенья. С тех пор и лакомился. Хотел меня угостить, но я не взял — противно.

Щипач — грязный, вонючий. Давно на свалке живёт. И жрать что-то из его рук — лучше жабу в рот. У меня тогда была температура, так что на любую еду противно смотреть. А уж на такую — тем более! Щипач второй раз не попросил с ним поужинать — и так всё время голодный.