Джимми Хиггинс - Эптон Синклер

Но тут произошло новое событие. Спустя три дня, в течение которых всякое сообщение с Петроградом было прервано, пришло известие, взбудоражившее весь мир: царь низвергнут, и русский народ свободен! Джимми не верил своим ушам—он словно помешался от радости. Придя на собрание, он застал своих товарищей в таком ликовании, как будто отныне им принадлежал весь мир. Вот оно — то, что социалисты без устали проповедовали все эти тяжелые, мучительные годы, подвергаясь насмешкам, ненависти, преследованию,— социальная революция, которая стучится в ворота мира! Теперь очередь за Австрией, а там и за Германией, Италией, Францией, Англией, и так революция доберется до Лисвилла! Повсюду народ станет хозяином того, что принадлежит ему по праву, и война и тирания исчезнут, как тяжелый кошмар!

Ораторы один за другим поднимались с мест, чтобы возвестить это светлое будущее. Пели «Марсельезу» и «Интернационал», а присутствовавшие на собрании русские обнимались, и слезы катились у них по щекам. Решили устроить массовый митинг: лисвиллцы должны знать об этом историческом событии, а сами социалисты — еще более решительно бороться против войны. Теперь, когда социальная революция стучится в ворота мира, какой смысл Америке поддерживать милитаризм?

Джимми принялся за дело с удвоенным пылом. Теперь агитация поглощала все его время. Найти работу было, очевидно, делом безнадежным, и Джимми махнул на это рукой. Владелец лавки на перекрестке, относившийся с неприязнью к убеждениям Джимми, отказал ему в кредите, и бедной Лиззи пришлось, несмотря на все свои клятвы, снять чулок с правой ноги, распороть повязку и извлечь один из драгоценных двадцати долларовых билетов. Их светло желтый цвет потускнел, и они теперь совсем не хрустели, но тем не менее хозяин лавочки охотно взял бумажку. Воспользовавшись случаем, он дружески предостерег Лиззи об опасности, грозящей ее мужу. Пусть она уговорит его, пока не поздно, попридержать язык. Нет, бедная Лиззи больше не хотела быть пацифисткой, и снова начались слезы и причитания на груди у мужа.

III

Но Джимми не уступил, и Лиззи послала письмо старому Питеру Дрю с просьбой приехать помочь ей в ее горе. Старый фермер запряг свою клячу, приехал и битых два часа беседовал с Джимми, причем он толковал об Америке, а Джимми ему — о России.

— Выходит, что Америка должна ползать на брюхе перед кайзером? — возмущался фермер.

Джимми возразил, что кайзера, мол, тоже свергнут, как свергли русского царя. Русские рабочие указали путь, и уже теперь рабочие нигде не станут гнуть шею под ярмом рабства. Да и в так называемых республиках, во Франции, управляемой банкирами, и в Америке, управляемой Уолл-стритом, рабочие тоже усвоят уроки революции!

— Но ведь американский народ и так может всего достигнуть,— горячился старый фермер.— Стоит только голосовать за...

— Голосовать? — яростно перебил его Джимми.— Голосовать, чтобы потом какая-нибудь паршивая политическая банда, вроде нашей лисвиллской, не посчитала наши голоса? Нет, вы уж лучше мне про голосование и не говорите: стоило мне переехать в другой район, как я потерял право голоса,— потерял, потому что потерял работу. Выходит, что, голосовать мне или нет, решает старикан Гренич! Целых две трети рабочих «Эмпайра» не голосуют по той же причине. Да что и «Эмпайр» — половина всех неквалифицированных рабочих в стране не голосует, потому что у них нет дома, ничего нет.

— А как же вы будете избирать ваше рабочее правительство? Разве но. при помощи голосования?

— Понятно, при помощи голосования. Только сначала мы выгоним капиталистов. У них не будет денег подкупать политические партии, не будет газет и типографий, чтобы врать про нас. Взять хотя бы этот лисвиллский «Геральд»: врет почем зря, а мы не можем сказать о себе ни слова правды.

И так далее в том же духе. Напрасно старый фермер говорил Джимми о родине. Тот считал, что родина пропала, что она угнетена, отдана в кабалу капиталистам, плутократам. Он предан не родине, а классу рабочих, которых эксплуатируют, преследуют, гоняют с места на место. В прошлом правительство позволяло корпорациям вертеть собой как угодно, и напрасно взывает теперь президент к справедливости и демократии и говорит разные красивые слова. Он, Джимми, им не верит. Да и все равно плутократы Уолл-стрита позаботятся о том, чтобы из обещаний президента ничего не вышло: они повернут его слова, как им захочется, а пока будут обливать его, Джимми Хиггинса, грязью, потоками все той же ненависти. Так и не удалось старому солдату и патриоту пробить броню предубеждений Джимми.

IV

На следующий день был назначен грандиозный митинг в честь русской революции. А Лиззи, представьте себе, надеялась уговорить Джимми не ходить на него! И пригласила с этой целью мистера Дрю. Бедняжка Лиззи уже заранее представляла себе, как всех собравшихся повезут в тюрьму и ее Джимми непременно встанет и что-нибудь такое выкрикнет, а полиция набросится на него и разобьет ему голову дубинками. Напрасно Джимми уверял ее, что будет раздавать литературу и указывать места присутствующим, только и всего. Лиззи, обливаясь горькими слезами, не отпускала его. Но когда и это не помогло, она заявила, что пойдет сама с ним, она попросит миссис Дрю присмотреть за детьми и пойдет тоже.

Питер Дрю заметил, что даже ему и то было бы интересно пойти на митинг. Что, если он заедет за Лиззи и детьми, завезет детей к себе, а сам отправится с Лиззи на митинг? Джимми ведь будет в оперном театре с самого утра — он помогает оформлять зал, так что прямо там они и встретятся. А после митинга они все вместе вернутся домой.

— Идет! — Джимми был в восторге: он уже видел в мечтах, как старый ветеран превратился в пламенного революционера.

Но, увы, все вышло совсем иначе. К ужасу Джимми, старик явился на митинг в выцветшем мундире с множеством медных пуговиц. Все, конечно, в изумлении уставились на него, тем более что старый ветеран пришел вместе с товарищем Хиггинсом. А старик невозмутимо разглядывал толпу мужчин с красными значками и женщин с красными шарфами или бантами; на стенах — огромный флаг, кумачовые полотнища, знамена Союза имени Карла Маркса, Союза социалистической молодежи, местного отделения № 4717 союза механиков, районного отделения № 529 союза плотников и рабочего кооперативного общества. Потом он повернулся к Джимми и спросил:

— А где же американский флаг?

Хоровой кружок пропел «Марсельезу»; все махали красными носовыми платками и до хрипоты кричали «ура». Председатель, товарищ Геррити, выступил с небольшой речью. В течение многих лет социалисты всего мира, желая ярче обрисовать плохие условия жизни у себя на родине, прибегали к сравнению с Россией, но теперь сравнение устарело — Россия свободна, а скоро и Америка образумится и последует ее примеру. Геррити представил собранию товарища Павла Михайловича, специально приехавшего из Нью-Йорка, чтобы сделать доклад о значении этого величайшего исторического события. Товарищ Павел, худощавый, ученого вида человек, с черной бородой и в очках с черной оправой, сказал несколько слов по-русски, а затем около часу говорил на ломаном английском языке о том, каким образом русские добились свободы и как они постараются теперь освободить пролетариат всего мира. После него выступил товарищ Шульце из союза ковровщиков. Он заявил, что теперь нет никакой надобности воевать с Германией: немецким рабочим указан путь к свободе, и скоро они последуют примеру своих русских - товарищей. Шульце уверен в этом — его брат, редактор социалистической

газеты в Лейпциге, сообщает ему все, что творится на родине.

Затем взял слово товарищ Смит, редактор «Уоркера», и вот тут-то все и произошло. Молодой редактор не стал терять времени на вступления. Он заявил, что он революционер-интернационалист и никакое капиталистическое правительство не втянет его в свои кровавые махинации. Его не заставят убивать собратьев-рабочих, будь то в Германии, в Австрии, в Болгарии или Турции. Господа с Уолл-стрита убедятся, что, погнав свободных американцев на бойню, они совершили в своей стяжательской жизни величайшую ошибку.

— Не поймите меня превратно,— кричал товарищ Смит, хотя пока еще в его речи не было ничего такого, что можно было бы понять превратно,— я не пацифист, я не противник войны, но я буду сражаться только за то, за что хочу. Дайте мне оружие, я не откажусь от него, нет! Мне и моим товарищам, рабам наемного труда, давно не терпится получить оружие, а уж мы сами решим, против кого направить его: против наших братьев, немецких рабочих, или же против угнетателей, эксплуататоров с Уолл-стрита с их газетными лакеями и военной кликой!

Его слова били, как удары молота, и собрание ответило громом аплодисментов. Но вдруг все почувствовали, что в зале творится что-то неладное. Высокий седой старик в выцветшем синем мундире поднялся со своего места посредине зала и что-то закричал, размахивая руками. Соседи безуспешно старались усадить его. Часть аудитории из любопытства замолчала.