Артур Шопенгауэр - Философ германского эллинизма - Патрик Гардинер

150

о чем мы думаем или (в действительности) вообще думаем ли мы о чем-либо. И это имеет первостепенное значение, так как в итоге все значимое мышление должно быть подвержено интерпретации на языке опыта, и таким же образом должны объясняться a fortiori те понятия, которые дают материал для нашего мышления. В некотором роде наш разум "подобен банку, который, если он надежен, должен иметь наличность в своем сейфе, чтобы иметь возможность в случае необходимости выдать любую купюру или выпущенную им ценную бумагу" (том II).

Если мы не можем дать объяснение, как было описано выше, что означает данное выражение, а ссылаемся на другие абстрактные понятия, которые также требуют объяснения, это напомнит нам "ценную бумагу, выпущенную какой-либо фирмой, которая не имеет никаких гарантий, кроме ценных бумаг или облигаций другой фирмы" (ЧК, 28). По мнению Шопенгауэра, это и составляет проблемы, возникающие с пониманием многих утверждений в философской литературе, так как невозможно "удостоверить восприятием" те загадочные сущности, к которым они столь уверенно апеллируют, так как, строго говоря, язык образует некую иерархическую систему, в которой термины и понятия выражают принадлежность к разным уровням или пластам абстракции.

Например, можно сказать, что такие понятия, как добродетель или начало, имеют более высокий уровень абстракции, чем те, которые означают такие понятия, как человек, камень или лошадь; и вполне уместно назвать "последние понятия - первыми этажами здания отображения мира, а первые - верхними этажами того же здания" (том I). В итоге мы вынуждены признать, что все описательные понятия высшего уровня абстракции основываются на понятиях первого уровня и должны объясняться с их помощью, причем понятия уровня первого этажа основаны на представлениях или отражениях непосредственного опыта.

151

Говоря в общем, Шопенгауэр (как и некоторые другие философы, например Беркли и Бергсон) относился к языку с некоторым недоверием, причем он глубоко осознавал то, что, как он полагал, является его существенными ограничениями. С помощью языка не только выражаются суждения, которые впоследствии оказываются запутанными и, более того, лишенными смысла, но он еще стремится к тому, чтобы ограничить нас жестко определенными формами выражения, которые, как "оковы" на разуме, лимитируют наше видение и значительно сужают наши способности различать и реагировать. По этой причине Шопенгауэр подчеркивает важность изучения иностранных языков (и особенно древних), поскольку знакомство с другими способами выражения, которые имеются в различных языках, поможет нам освободиться от рабства, в котором крепко держит наш собственный язык; это предложение напоминает утверждение Ницше, считавшего, что философы, знакомые с языками, структура которых значительно отличается от структуры их родного языка, скорее всего, именно поэтому могут иначе взглянуть на "мир" и найти совершенно иные пути для мысли. Но даже в этом случае остаются непреодолимыми ограничения языка, которые присущи самой его природе.

152

Изначально, как утверждает Шопенгауэр, язык - насущное практическое средство. Он является для нас удобным способом запоминания, использования и организации данных, которые мы получаем из опыта, давая нам возможность упорядочить наши эмпирические открытия, пользоваться ими и доводить их до сознания других людей; без него никакие науки не были бы возможны. Но для того чтобы выполнить свои назначения, он также должен обладать такими свойствами, как универсальность и коммуникативность, отбросив то, что не является необходимым с практической точки зрения: он должен неизбежно абстрагироваться от неисчерпаемого богатства и разнообразия пережитого опыта во всех его подробностях и частностях; он должен пренебречь многочисленными исключительно незначительными сходствами и различиями, которые можно найти среди явлений.

Таким образом, слова и понятия весьма грубые инструменты: "как бы мы ни пытались наиболее точно различить слова, давая им все более и более точные значения, они все же не смогут передать все мельчайшие модификации наших ощущений" (том I), и с этой точки зрения их можно сравнить с кусочками мозаики, дробность которых не позволяет плавно перейти от одного цвета к другому. В качестве иллюстрации Шопенгауэр приводит ситуацию, с которой мы часто встречаемся, когда сознаем невозможность описать словами выражение лица какого-нибудь человека; кажется, что "выражение этого лица" ускользает от точного и адекватного описания, несмотря на то что у нас нет и тени сомнения в том, что мы "чувствуем" и понимаем его достаточно хорошо и вполне адекватно можем на него отреагировать.

153

Но это не единственный случай, когда мы ощущаем ограничения понятийного мышления и знания в контексте повседневного существования. Например, вспомним те затруднения, которые возникают у нас, когда мы пытаемся точно объяснить, как мы что-либо делаем с целью, например, научить других повторять наше действие. Абсолютно неверно полагать, что таким действиям, для выполнения которых необходимы лишь мастерство и сноровка, обязательно должны предшествовать акты теоретической или рациональной рефлексии; на самом деле просто не всегда возможно четко сформулировать, каким образом мы осуществляем деятельность, которой обучены, или проиллюстрировать наше знание какой-либо практической техники.

Достаточно только внимательно понаблюдать за игрой, в которой необходима быстрота восприятия или принятия решений, или, например, за настройкой музыкального инструмента, или даже за таким обыденным действием, как обыкновенное бритье, чтобы ощутить все трудности, которые связаны с такого рода знаниями. Как объясняет Шопенгауэр: "Мне ничего не даст абстрактное рассуждение о том, под каким углом... я должен держать бритву, если я не знаю этого интуитивно" (том I), так как в действительности именно "интуитивное", то есть нерефлексивное знание руководит субъектом в подобных случаях: непосредственное понимание или осознание того, что делать, как обращаться с вещами, не предполагает никакого предшествующего размышления или предварительно расчета.

Похоже, Шопенгауэр был абсолютно прав, предполагая, что существует значительная опасность в переоценке той роли, которую играет логическое рассуждение в осуществлении различных видов человеческой деятельности; это ошибка, которую особо склонны допускать философы, поскольку они обращают внимание лишь на теоретические и интеллектуальные процессы. Как мы увидим далее, он также полагал, что эта тенденция сыграла особенно негативную роль в интерпретации фило

154

софами художественного творчества, а также в сфере морального опыта и поведения; что касается искусства, то "сухое понятие всегда непродуктивно", а в этике - мы вынуждены признать, что в результате последних исследований было доказано, что добродетель и святость происходят вовсе не из рефлексии, а - из внутренних глубин воли" (том I).

Если обобщить, то Шопенгауэр настаивает на том, что "разум" всегда необходимо непродуктивен и некреативен; то, что это действительно так, полагает он, следует из оценки, которую он дал понятиям и суждениям как просто "отражениям" или воспроизведениям того, что мы осознали первоначально через непосредственное восприятие и опыт.

Следовательно, разум "обладает женской природой"; он может "порождать лишь после восприятия" и не может создавать материальное содержание из своих собственных ресурсов".

Известно, что в связи с тем, что некоторые положения достоверны из опыта, то другие - можно вывести из них строго формально при помощи одного только разума; однако этот процесс не содержит в себе ничего таинственного, так как он предполагает не более чем перестановки и преобразования понятий и утверждений в соответствии с теми правилами, которые сформулированы в законах формальной логики; и "с помощью чисто логического мышления... мы никогда не получим больше знаний, чем те, которые разъяснены и лежат на поверхности в готовом виде; таким образом, мы просто эксплицитно излагаем то, что уже было понято имплицитно" (том I).

155

Другими словами, обоснованность "рационального" или дедуктивного вывода относительна и связана с понятийными инструментами и системами, которые люди формируют и используют для своих определенных целей. Если проводить аналогии, то функция, которую Шопенгауэр здесь приписывает разуму, делает его в некотором отношении подобным вычислительной машине: он может оперировать только теми данными, которые доставлены извне, и его способ оперировать ими всецело определен правилами, которые заданы заранее и "встроены" в его механизм.

И для нас нет ничего особо достойного вопрошания в вопросе о том, как именно мы приходим к признанию тех правил, в соответствии с которыми мы действуем. Когда же Шопенгауэр подходит к обсуждению статуса самой формальной логики, он, естественно, следует единственно той "классической" логике, которая была представлена в учебниках его времени. Но мы и не предполагаем, что он мог предвидеть те огромные изменения, которые претерпел этот предмет с тех пор в связи с развитием формализованных систем. Для него аргументы силлогизмов все еще являются парадигмой логического вывода.