Мозес - Константин Маркович Поповский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Грегори поднял голову, посмотрел на Ру и затем вновь вернулся к книге.
– А можно я скажу? – подняла руку Анна, словно это был урок и она вызвалась идти к доске отвечать. – Это значит, милый мой, что если Бог захочет, то Он может спасти человека даже в отхожем месте, не говорю уж про монастырь.
Лицо Левушки расплылось в довольной улыбке.
– Именно это я и хотел сказать, – заметил он, улыбаясь Анне.
Кажется, Давид мог поклясться, что в ответ Анна наградила Левушку мягкой и отнюдь не дружеской улыбкой. Впрочем, он, конечно, мог и ошибаться.
– И все-таки я не понимаю, – Ру, кажется, начинал сердиться. – Если Богу все равно, где тебя спасать, то какое отношение к этому имеет какой-то монастырь, пусть даже он будет из золота?.. Я не понимаю.
– Боюсь, что ты не улавливаешь нюансов, – сказал Левушка, открывая бутылку. – Разумеется, Бог может спасти тебя где угодно. Например, в борделе или в монастыре. Но если говорить честно, то почему-то первое мне кажется все-таки куда более правдоподобным, чем второе.
– Ну, а я о чем говорю? – сказал Ру, кажется, немного сбитый с толку. – Я как раз именно об этом и спрашиваю – зачем человеку идти в монастырь, если Бог найдет его, когда захочет и где захочет, и безо всякого монастыря?
– А я тебе уже ответил, – сказал Левушка, разливая вино. – Если, в самом деле, монастырь это такое место, в котором труднее спастись, чем в борделе, то это значит, что именно туда-то и следует идти, потому что христианину следует, сколько мне известно, бороться с трудностями, а не бежать от них… Что и требовалось, между прочим, доказать.
– Что и требовалось доказать, – повторил Давид. – Оказывается, что ко всему прочему, ты у нас еще и большой богослов.
– Я все-таки кончал когда-то Университет – сказал Левушка. – К тому же, гуманитарно-образованный человек должен уметь все. В том числе, быть в курсе богословских сюжетов.
– А я почему-то всегда думал, что это прерогатива Небес – открывать тебе рот и заставлять выговорить то, что ты выговаривать не хочешь, – сказал Давид. – А оказалось, что это прерогатива университетских выпускников.
– Вообще-то, мы говорили не об этом, – напомнил Левушка.
– Конечно, – кивнул Давид. – Мы говорили о спасении и пришли к выводу, что монастырь вполне подходящее для этого место, именно потому, что в нем не спастись.
– Ну, да, – сказал Левушка. – Никто ведь не спорит о том, что при желании Бог спасает человека независимо от всех условий, когда захочет. Спорят о том, что следует делать самому этому человеку и тут, конечно, мнения расходятся.
– Конечно, – сказал Давид, – Вот только одно условие, мне кажется, все-таки существует.
– И? – спросил Левушка.
– Он спасает только тех, кто этого хочет, – сказал Давид.
– Не уверен, – сказал, помедлив, Ру.
– Я сказал "мне кажется", – ответил Давид. – К тому же, если кому интересно, то у меня есть аргументы.
– Лучше бы у тебя были деньги, – сказал Левушка. – Ей-богу. Ну, давай, покажи хоть один.
– Пожалуйста, – сказал Давид. – Вертер. Помните такого героя?.. Поднимите руки, кто не читал.
– И при чем здесь Вертер? – спросил Левушка.
– При том, – сказал Давид. – Одного этого гетевского Вертера достаточно, чтобы с чистой совестью забыть раз и навсегда про все ваши монастыри… Может, наш ирландский друг не читал Гете?.. Тогда пусть прочтет.
– Ты читал? – Левушка повернулся к Грегори.
– Что? – спросил тот, не отрываясь от книги.
– Вертера.
Грегори немного подумал и сказал:
– В последнее время я читаю только святых оцов.
– Отцов, – поправил Ру. Было видно, что ему стоило большого труда не засмеяться.
– Отцов, – смиренно повторил Грегори и потряс в воздухе своей книгой.
Книга называлась "Столп веры. Учение святых отцов о спасении".
Учение святых отцов, сэр.
Как спастись по заранее намеченному плану и при этом – с абсолютно гарантированным результатом.
С приложением точного маршрута, много раз описанного достойными доверия избранниками Божьими.
И все-таки, – подумал он, не переставая удивляться тому, что собирался сказать его язык, – и все-таки, вся эта история с самоубийством Вертера не давала никаких шансов, а значит, приходилось вносить в наши планы кое-какие существенные изменения, потому что одного только этого влюбленного по уши героя было бы достаточно, чтобы все монастыри на земле незамедлительно рухнули, подняв до небес такой столб пыли, который заставил бы долго чихать все небесное воинство… Жалкий самоубийца, готовый отдать все Небеса за сомнительное счастье находиться всю отпущенную им вечность рядом с этой смазливой мордашкой… как ее там?
Кажется, Юлия, сэр.
Именно так, Юлия, Мозес.
Он перехватил удивленный взгляд, брошенный на него Анной, и спросил:
– А ты разве не помнишь?
– Читала сто лет назад.
Сказанное показалось ему слегка пренебрежительным – всего какие-то сто лет назад, сэр. Кто помнит, что там было сто лет назад? И это про того, кому давно следовало бы поставить памятник, если бы не человеческая глупость, которая под словом героизм, как правило, всегда подразумевает махание саблей или металлический стук надетых на голое тело вериг.
– Между прочим, если мне не изменяет память, он застрелился, – осторожно сообщил Левушка.
– Вот именно, – сказал Давид. – Собственно, это я и имел в виду.
Другими словами, – подумал он, заметив, как ироническая улыбка покривила губы Феликса, который почему-то был сегодня на редкость молчалив, – другими словами, нам довелось столкнуться с человеком, который не побоялся сыграть с Небесами в свою собственную игру, оставив в стороне все разговоры о спасении – (тем более что никто толком до сих пор не удосужился понять, что это, собственно говоря, такое) – не в ту игру, в которой все ходы заранее известны, а результат никогда не вызывает сомнения, но совсем в другую, – ту, когда на кон ставишь все, что ты имеешь – например, всю твою жизнь, которую Вертер возвращал теперь Небесам, как возвращают в магазине бракованный товар – или как возвращают обручальное кольцо, или данное слово, или удар кулака, – да мало ли что может вернуть человек за свою долгую или короткую жизнь, сэр?
Конечно, в глазах дураков это выглядело до чрезвычайности наглым, вот так вот просто взять и заявить то, что он осмелился заявить всему миру, прежде чем засадил себе в голову или в сердце тяжелую свинцовую пулю. До каких пределов нужно было дойти, чтобы сказать, прокричать, простонать, что в этой жизни его любовь, конечно, принадлежит другому, но в той, – в той, о которой он знал, конечно, не больше, чем каждый из нас, – она будет, наконец, моей!
Следовало бы добавить, – хотя это и подразумевалось само собой, – что в противном случае он будет дырявить себе сердце до тех пор, пока Небеса, наконец,
