Мозес - Константин Маркович Поповский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, и при чем здесь это? – спросил Феликс, легонько барабаня пальцами по столу.
– Притом, миленький, что эта история утверждает, что человек может меняться даже в безнадежных ситуациях… Разве нет?
– Допустим, – сказал Феликс. – И что нам с того?
– А то, что если он способен измениться, то только потому, что Бог сам дает ему такую возможность, а это, в свою очередь означает, что Бог дает человеку силу принуждать Небеса ради своего спасения, хотя, конечно, Он все знает наперед и не нуждается в наших подсказках.
– Понятно, – сказал Левушка
– А это значит, – продолжала Анна, – что мы принуждаем Бога только потому, что Он сам дает нам такую возможность. Вот почему, Он может слышать наши молитвы и принимать их во внимание, не говоря уже про наши добрые дела, которые Он, конечно, оценивает по своему усмотрению, но делать их или не делать предоставляет нашей воле.
Она замолчала, слегка усмехнувшись напоследок, словно была не совсем уверена в том, стоило ли ей вообще затевать разговор на эту тему.
– Что и требовалось доказать, – с некоторым запозданием сказал Левушка.
– Не уверен, – сказал Феликс.
– А по-моему, ты поставила все с ног на голову, – сказал Давид. – Эта история на самом деле означает только то, что человек может преодолеть все что угодно, кроме самого себя, своей внутренней, навсегда ему данной, природы… Конечно, в этом тоже можно отыскать утешение. Например, мы можем сказать, что мы, конечно, принуждаем Бога, но у нас всегда в запасе есть безотказный аргумент, который утверждает, что человек никогда не меняется и мы всегда такие, какие мы есть, так что любой Страшный суд примет это стопроцентное алиби нашей невиновности и оправдает нас… Но это уже другой разговор и другая история.
– Значит, шанс все-таки есть? – сказала Ольга и засмеялась.
– О, – сказал Ру, – и еще какой.
– Постой-ка, Дав, – сказала Анна, пытаясь заглянуть его в лицо. – Но ведь эта история совсем не про это. Она про то, как дурной человек поборол себя и свой характер и никого не убил, хотя к этому его вынуждала сама судьба.
– Вот именно, – Давид плеснул в свой бокал немного вина. – Конечно, он никого не убил, но только при этом он был и остается убийцей… Потому что, – повысил он голос, не давая открыть рот уже готового включиться в разговор Ру, – потому что на самом деле важно то, что у человека в сердце, а не на языке. Поэтому тут, на земле, этот твой повар мог скрипеть зубами и претворяться, что он просто человек с плохим характером, тогда как там, на небесах, он оказался тем, чем он оказался, потому что каждый становится там тем, кто он есть на самом деле, – подонок подонком, убийца убийцей, вор вором, ведь Бог не ошибается и видит все насквозь, как оно есть… Вот почему, если он тут и преодолел себя, то туда он все равно приходит убийцей, ибо это есть его подлинная сущность, которая, повторяю, никогда не меняется…
– Ладно, – сказала Анна, – допустим. Только как же тогда быть с милосердием Божиим? Или оно тоже пасует перед человеческим характером?
– Насчет милосердия Божьего, это не ко мне, – Давид поднял свой бокал. – А вообще-то, если уж на то пошло, то это серьезная богословская проблема, которую не решишь за пару минут…
Тем более с университетском образованием, – заметил он про себя, чувствуя на языке терпкий вкус виноградного вина.
– Ради Бога, – сказал Феликс. – К черту все богословские проблемы. У тебя всегда, за что не ухватишься, все становится богословской проблемой… Ну, сколько можно?
В ответ Давид только слегка пожал плечам, что вполне могло сойти за ничего не значащую отговорку, вроде «кому что нравится» или «о вкусах не спорят» или что-нибудь еще в этом же роде, что давало всегда прекрасную возможность легко выскочить из любого разговора.
В конце концов, – донесся откуда-то из будущего уже знакомый голос, – в конце концов, сэр, следовало бы давно уже принять к сведению, что все эти разговоры ни в коем случае не желали знать действительного положения вещей, подменяя его нелепыми фантазиями и иссушающими желаниями, от которых не было никакого проку. Отсюда, с высоты парящих умозаключений все выглядело, как всегда, пристойным и понятным, тогда как в реальной жизни царил произвол, абсурд и отчаянье. В этом невыдуманном мире всем его обитателям было паршиво, пасмурно и тревожно, – от самых счастливых, до последних изгоев, потерявших человеческий облик, – но хуже всех, конечно, было Богу, которого все кому не лень пытались использовать для своих целей, – и монахи, которым каждую ночь снилось, что они спасают мир, и безумные миряне, которые требовали денно и нощно награды за свои подвиги, и Вертер со своим упрямством, которое не желало считаться ни с какими доводами, и Дьявол, называющий себя Божьим другом и лучше других понимающий Божий замысел о творении, и ангелы, с презрением смотрящие на людей, потому что эти последние думали, что они свободны, и все те, кто считали, что Небесам больше нечем заняться, кроме как обучать нас этикету и бальным танцам.
Самая большая добродетель, которую мы можем достичь здесь, на земле – это молчание, любил повторять рабби Ицхак бен Иегуди.
Впрочем, на этот раз, кажется, все-таки следовало нарушить его заповедь и ответить. Так, как отвечают в драке на удар или так, как отвечают, продумав все последствия, на враждебную ноту.
– Я думаю, – сказал Давид, тщательно подбирая слова, – я думаю, что все проблемы, с которыми мы в этой жизни сталкиваемся, всегда носят исключительно богословский характер. В противном случае, они не представляют никакого интереса.
– Не думаю, – сказал Феликс.
Оно и заметно, – прошептал, исчезая далекий голос.
– Евреи очень смешные, – сообщил вдруг Грегори, отрываясь от своей книги. – Да?.. Они могут целый день сидеть, говорить и ничего не делать.
– Еще один антисемит на нашу голову, – сказал Левушка и погрозил Грегори кулаком.
20. Филипп Какавека. Фрагмент 22
«МАГИЧЕСКИЙ КРУГ. Не потому ли в мире существует столь неприлично большое число самых разнообразных суждений по поводу каждого предмета, что мы никогда не в состоянии повлиять на то, о чем мы судим? По-настоящему следовало бы иметь не мнения о вещах, законах и событиях, а власть над ними. Точнее, только те оценки и суждения могли бы считаться истинными, которые вытекали бы из нашей воли и деятельности. Только тогда мы могли бы быть вполне ответственными за них, и не бояться суждений, противоположных нашим собственным. В действительности
