Иду в неизвестность - Игорь Чесноков

Команды рулевому он бросает резко, с оттенком раздражения в голосе.

Пустошный молча накручивает штурвал, направляй судно то в одну, то в другую прогалину между льдинами, и изредка сочувственно взглядывает на начальника экспедиции.

Пустошный доволен: как бы ни было, а судно снова движется. Памятным остался август, в течение которого вся команда едва не до изнеможения трудилась на льду. Люди пилили канал, чтобы попытаться вывести шхун у на чистую воду, видневшуюся в открытом море. Пилить начали в километре от «Фоки», где лёд был, казалось, послабее, и вели канал к судну. Вначале удавалось выпиливать от десяти до сорока метров в сутки. К двадцатому августа удалось пропилить канал длиной всего в триста метров.

Отпиленные льдины раскалывали и заталкивали под кромку. Ближе к берегу, к судну лёд становился толще и прочнее. Когда толщина его достигла почти двух метров, даже специальные «ледовые» пилы не в состоянии были преодолеть его.

А лето полярное, едва вспыхнув, могло вот-вот угаснуть. Лето на Новой Земле так же ненадёжно и кратковременно, как, скажем, рисунок облаков на небе.

Раскрыли свои чашечки скромные полярные цветы. Они зябко покачивались на прохладном ветру, и никто не мог бы сказать, как долго суждено им просуществовать. Эти непривычные в Арктике для глаза жёлтые нежные цветки — словно символ надежды, символ всего живого.

Над каменными побуревшими утёсами хлопочут морские птицы. Там и тут на мхах, среди камней, а то и просто меж брёвен плавника встречаются отложенные ими жёлтые, серые, пятнистые беззащитные яйца, тоже признаки жизни, цепляющейся здесь за малейшую частицу тепла.

На растрескавшемся, посеревшем, но ещё неподвижном льду в редких отдалённых разводьях резвятся в воде и нежатся на солнышке тюлени. Долго приноравливались зимовщики-охотники, прежде чем научились добывать их.

Ни дожди, ни ветры, то и дело налетавшие с гор, долго не могли расшевелить припай. Распиловка льда замедлилась. Матросы выбивались из сил, но лёд, сделавшись толстым, вовсе перестал поддаваться.

Седов велел заложить в лёд взрывчатку для освобождения якорь-цепи, надо было выбрать для начала якорь. Лёд даже не треснул.

Пришлось отложить работы по освобождению судна и ждать милости от погоды.

К концу подошёл август. По ночам стали смерзаться трещины во льду, лужи талой и дождевой воды на его пористой поверхности.

Наступил момент, когда на судне уже было отчаялись вырваться из ледового плена. Началась подготовка ко второй зимовке в бухте «Фоки». Возобновили заготовку плавника. Разыскали и перетащили к борту шхуны брёвна дома, выброшенные на лёд год назад, когда пытались спять «Фоку» с каменистой банки, на которую он налетел близ Панкратьева.

Но вот проливной дождь и сильнейший ветер, бесновавшиеся всю ночь второго сентября, сдвинули, наконец, массу льда, закупорившую бухту. Лёд стал раскалываться, зашевелился у борта «Фоки».

На судне забегали. Быстро подняли пар, и, едва лёд близ шхуны пришёл в движение, Седов велел поднять якорь и дал машине ход. Собрав экипаж, он поздравил всех с освобождением из плена и объявил, что экспедиция продолжает свой путь, курс — Земля Франца-Иосифа, мыс Флора.

Мучительно и долго выбирался «Фока» в море. У самого полуострова Панкратьева его зажало и не отпускало трое суток. Наконец появилась разреженность. «Фока», то продвигаясь, то вновь застревая среди крутолобых тяжёлых льдин, медленно удалялся от тёмного берега Новой Земли.

Но радость и ликование сменились вскоре озабоченностью, а у некоторых членов экипажа и растерянностью.

На пятые сутки продвижения кончился уголь. Стали питать топку поленьями плавника. Но и это топливо таяло быстро.

Вокруг по всему горизонту виднелись те же несметные льды. Начиналась зима, и далеко ещё было до Земли Франца-Иосифа. В кают-компании, рассуждая о сложившейся обстановке, приходили к выводу, что неизвестно, удастся ли вообще пробиться к желанному архипелагу, ибо никто не мог сказать, какие льды ждут впереди, севернее. Под парусами из льдов не выбраться, и выходило, что «Фока» может оказаться вновь зажатым льдами, но уже дрейфующими, и притом без топлива, даже для печек.

Первыми Сахаров и Зандер повели однажды за ужином разговор о том, что пора бы поворачивать на юг, чтобы на остатках топлива попытаться выбраться из льдов, а затем плыть под парусами в Архангельск. Сахаров убеждал, что «Фока» не приспособлен к дрейфу в полярных льдах.

К мнению штурмана и механика неожиданно для Седова присоединились остальные члены кают-компании.

Наутро, поднявшись чуть свет на мостик, он велел бросать в топки вместе с дровами куски тюленьего жира.

Подняли пар, дали судну ход, и вновь Седов упрямо вёл «Фоку» на север, проталкиваясь среди нескончаемых, прочных, словно скалы, льдин. Это неудержимое отчаянное проталкивание невольно напоминало Седову его собственный мучительный порыв вперёд, к большой и далёкой цели сквозь препятствия, столь неимоверно трудные, что впору было либо отступить, либо сойти с ума.

Перед перемычками льда, не поддававшимися напору «Фоки», Георгий Яковлевич упрямо, до боли сжав челюсти, дёргал ручку телеграфа — сдавал судно назад и, разгоняя его, колотил лёд мощным штевнем, словно тараном. Снова назад — и ещё удар! Удар за ударом, пока перемычка не поддавалась.

Вспотевший Зандер под требовательные звонки машинного телеграфа едва успевал, орудуя тяжёлым рычагом реверса, менять ход с переднего на задний, с заднего на передний…

«Фока» наскакивал всей своей массой на лёд, его нос подбрасывало. Дрожали и раскачивались, словно деревца в бурю, мачты. Сотрясался, позванивая металлическими частями, такелаж. На камбузе ворчал повар Пищухин, когда проливавшаяся из кастрюль на плиту вода едва не гасила огонь. Отчаянно звякала посуда в буфете, падали книги с полок в кают-компании. При сильных ударах взвывали собаки в клетках за трубой.

Порой удавалось проходить по полмили и меньше за час.

Быстро исчезал из угольных ям запас дров. Почти беспрерывно матросы подносили охапки поленьев в кочегарку. Коршунов зашвыривал дрова в жаркую топку, и жадное пламя на глазах пожирало дрова. Звенел то и дело телеграф в машине, содрогался и вздрагивал, словно в некоей адской пляске, «Фока».

Вскоре пришлось пилить брёвна дома и бани, сваленные на палубе. Седов предложил обливать тюленьей ворванью шлак и тоже бросать его в топку. Оказалось, что эта смесь горит неплохо. Обмакивали в ворвань и бросали в огонь нарубленные верёвки, паклю и многое другое из того, что могло гореть.

А Земли Франца-Иосифа всё не видно. Тот же бесконечный, не предвещавший ничего хорошего лёд впереди, в морозном горизонте.

За ужином, когда «Фока» встал на ледовый якорь на ночёвку, офицеры вновь принялись убеждать Седова повернуть корабль, пока ещё не совсем поздно.

Вначале Седов сдерживался. Потом взорвался:

— Да поймите вы, господа: мне нужна Земля Франца-Иосифа! Там уголь. Если пароход комитета не пробился с топливом для нас, то должен быть на мысе Флора уголь, оставленный в своё время «Ермаком». Воля ваша, но я буду пробиваться туда!

Стальная жёсткость в интонациях голоса, какая-то дьявольская решимость во взгляде упрямо прищуренных глаз не оставляли ни у кого надежды на то, что Седов повернёт назад.

И вновь колотится о льды «Фока», протискивается в их расселинах.

По расчётам Седова до желанной земли оставалось миль сто, когда на мостик как-то перед обедом поднялся Пинегин.

С извиняющейся улыбкой он протянул Георгию Яковлевичу конверт.

— Что это? — насторожился Седов.

— Это… нечто вроде акта. Мнение всех офицеров по поводу сложившейся ситуации на корабле. Меня, как дежурного по кораблю и лицо наиболее близкое к вам, попросили вручить это.

— Что же, здесь и ваше мнение, Николай Васильевич? — прищурился Седов.

— Да, Георгий Яковлевич. Я прошу вас, прислушайтесь к голосу большинства. Это ведь трезвый голос, поверьте. Все приведённые здесь доводы верны и разумны. Ведь действительно, надо ли вести столь явно дело к непредвиденному, а скорее всего — трагическому концу? Посудите сами!

Седов нервно вскрыл конверт, указал рулевому, на какую трещину держать курс, и быстро пробежал глазами бумагу, подписанную всеми членами кают-компании.

— Так, — тяжело проговорил он, складывая послание. — А что же по этому поводу думает команда?

Пинегин пожал плечами.

— Не знаете? Тогда прошу вас встать на минуту к штурвалу. Пустошный, бегом к боцману, пусть теперь же созовёт в кубрик всю команду, сию минуту! Всех до единого!

Шура, передав Пинегину штурвал, бросился вниз.

— И кочегара? — спросил он уже с трапа.

— Да, и кочегара.

Не глядя на художника, Седов, насупленный, постоял на мостике ещё минуты две. Потом указал Пинегину, куда держать, и медленно сошёл вниз, на палубу. Так же медленно, будто на ощупь, Георгий Яковлевич спустился по крутому трапу в кубрик.