Тайный дневник да Винчи - Давид Сурдо

— Уверена.

Не в силах разобраться в хитросплетении событий, запутавшись, Леонардо решил вызвать Боттичелли. Божественный рассчитывал, что тот приедет в Винчи, ничего не подозревая. И Леонардо сможет расспросить его, захватив врасплох. Да, они дружили, но Божественному вдруг показалось: он не знал друга совершенно. Он также попросил брата Джакомо держать наготове оружие под сутаной, на случай, если потребуется его обнажить. Теперь приходилось во всем сомневаться.

Леонардо воскресил в памяти годы, когда их дружба с Сандро была особенно тесной. Те годы, когда оба они учились живописи в мастерской маэстро Верроккьо. Еще они мечтали вместе завести свое дело, открыв трактир, — перспектива, казавшаяся им тогда очень заманчивой. Жизнь преподносит сюрпризы. Сама жизнь является сюрпризом. Порой — и даже очень часто — неприятным. Могли Сандро превратиться в предателя и злодея? Как? Полно, ведь он как будто возглавлял орден, противостоявший злу и безнравственности, охранявший род Христа, ни более ни менее. Когда возникла серьезная опасность в лице Чезаре Борджиа, он обратился за помощью. Зачем? Зачем, если не для того, чтобы действительно спасти своих подопечных из лап нечестивого Борджиа? На эти вопросы мог ответить только он сам.

Сандро Боттичелли приехал на следующий день. Он вообразил, будто его присутствие необходимо в связи с болезнью Абигайль, поскольку раньше Леонардо настаивал, чтобы он не появлялся в Винчи, пока страсти не улягутся. Но, войдя в дом друга, Боттичелли сразу увидел девушку, сидевшую в кресле: выглядела она прекрасно. Возможно, тень печали еще омрачала ее чело, но ее вид не мог не порадовать, если вспомнить, в каком плачевном состоянии они вывезли ее из крепости Чезенатико.

— Я счастлив видеть вас в добром здравии!.. — с искренним чувством воскликнул Боттичелли, бросаясь к ней.

— Стоять! — резко приказал брат Джакомо.

Боттичелли остановился, повинуясь окрику, и на лице его отразилось глубочайшее изумление, отчего Леонардо растерялся еще больше. Его разум отказывался понимать. Наверное, не хватало какой-то важной детали, способной поставить все части головоломки на свое место.

— Что происходит? — встревоженно спросил Боттичелли. Он тем более ничего не понимал.

Леонардо предпочел высказаться без обиняков.

— Вели своему слуге подождать за дверью.

— Это не слуга, это…

— Не спорь, Сандро.

Боттичелли подчинился. Юноша, сопровождавший его, являлся одним из его лучших учеников и членом ордена. Он имел право услышать все, о чем пойдет речь. Художник терялся в догадках, зачем Леонардо понадобилось отсылать мальчика. Дождавшись, когда они останутся одни, Леонардо продолжал:

— Сандро, ты обратился ко мне за помощью, пытаясь спасти эту девушку и ее брата. Частично ты достиг цели. Он умер, но она с нами, вне пределов досягаемости Борджиа. Во всяком случае, в настоящее время… Ладно, дело сделано. Ты меня убедил. Ты привел весомые доводы. Я прочитал документы, открывшие мне глаза. Я теперь верю в высокое предназначение твоего ордена. Но в таком случае, выступая защитником справедливости, что делал ты в крепости Чезаре Борджиа? Что между вами общего? Чем ты там занимался, Сандро, друг мой?

Леонардо заговорил сурово, а закончил речь едва ли не жалобной мольбой. Сердце Боттичелли исполнилось страха, но лгать он не стал. В конце концов, он должен вести себя, как подобает мужчине, настоящему мужчине.

— Это не то, что ты думаешь. Нет. Я проявил слабость, как уже рассказывал тебе. Я выдал Борджиа тайну рода. Он шантажировал меня. Я испугался. Я не осмелился признаться тебе во всем. Прежде чем обратиться к тебе, я действительно находился в Чезенатико, признаю. С Борджиа. Как я раскаиваюсь! Я пытался заключить с ним сделку. Он смеялся мне в лицо. Оскорблял меня. И даже избивал. Никто никогда не относился ко мне со столь глубоким презрением. Он почти заставил меня возненавидеть самого себя, поскольку многое из того, что он говорил, было справедливо. Именно потому душа моя пребывала в смятении. Я поступил как презренный трус и предатель. Я предал святую цель, хотя клялся хранить ей верность. Я должен был искупить свою вину. Вот почему я просил тебя о помощи, Леонардо. Повторяю, я слабый, малодушный человек. Но представь, я смирился с мыслью о возможной смерти. Смерть меня уже не страшит. Я ношу при себе склянку с ядом на случай, если бы Чезаре схватил меня и приказал пытать. Пыток мне не вынести. — С этими словами он извлек из складок одежды стеклянный флакончик и откупорил пробку. — Я недостоин жить. Больше недостоин…

Боттичелли собирался принять яд и уже поднес флакон к губам. Оставалось только сделать глоток. Но он не отважился покончить с собой. Стремительным ударом монах выбил флакон из рук Боттичелли. И тогда его страдания достигли вершины: стыд, угрызения совести и сама жизнь казались нестерпимой мукой.

И тут Абигайль встала. До сих пор она молча сидела в кресле и наблюдала. Она подошла к Боттичелли, упавшему на колени и скорчившемуся на полу в припадке отчаяния. Девушка положила руку ему на голову и промолвила:

— Я знаю, вы говорите правду. Ваши искренние слезы тому порукой. Молите Господа о прощении, поскольку я вас простила. Важно не прошлое, а то, как вы поступите в будущем. Человек не заслуживает осуждения, пока в нем теплится искра жизни.

29

Жизор, 2004 год

Разговор с месье Дюмергом не сулил ничего хорошего. Каталина поняла это в ту же секунду, когда увидела его. Совершенно непримечательное, бесцветное лицо чиновника делало заметным лишь брюзгливое выражение. Как только они сели, Дюмерг принялся то и дело беспокойно потирать короткопалые руки и проводить пятерней по волосам.

— Вы опоздали, — начал он беседу. — На девять минут.

Дюмерг демонстративно взглянул на часы — чиновник до мозга костей, он с любовью относился ко всякого рода расписаниям и подробным инструкциям.

— Очень сожалею. Я увлеклась и не уследила за временем. Мне нет оправдания.

Униженные извинения Каталины смягчили Дюмерга, на это она, собственно, и рассчитывала. «Говорите людям то, что они хотят услышать» — один из основных принципов, на котором нередко строятся многие журналистские расследования. В большинстве случаев данное правило срабатывает превосходно.

— Скажите, мадемуазель?..

— Пенан, Каталина Пенан.

— Пенан? Как Клод Пенан? — вкрадчиво спросил Дюмерг.

— В точности. Я его внучка.

— Вот как. Что ж, добро пожаловать в Жизор. — Приветливые слова он произнес с подтекстом, неприятным и, пожалуй, оскорбительным. — Меня информировали, будто вы интересовались Роже Ломуа. Но что я могу сообщить о нем нового внучке Клода Пенана? Ваш дедушка разве вам о нем не рассказывал?

— Мой дед водил знакомство с Ломуа?

— Ну, разумеется. Его знали все в городе… Но у него с вашим дедом сложились, скажем, особенно близкие отношения во время немецкой оккупации.

Дюмерг бросил последнюю фразу небрежно, но не без тайного злорадства.

— О чем речь?

— О, только не говорите, будто вы не знаете!

— Мне исполнилось шесть лет, когда умер дед. И живу я в Испании. Как видите, у него было довольно мало возможностей что-либо мне рассказывать, — язвительно парировала Каталина, кусая губы. «Следуй правилу, — уговаривала она себя мысленно, — говорить каждому то, что он желает услышать». Но загадочный, издевательский тон чиновника действовал ей на нервы.

— Ну конечно! О чем это я? Вы были ребенком, когда наш друг Клод ушел от нас. В конечном итоге вам, наверное, повезло, так как есть вещи, о которых лучше не знать.

— Например?

— Вы действительно хотите это услышать, мадемуазель Пенан? Учтите, назад дороги нет. Нельзя забыть то, что уже знаешь.

И снисходительная манера, и нарочитое участие выглядели насквозь фальшиво. Каталина уловила нотку нетерпения в голосе чиновника. Что бы он там ни скрывал, ему отчаянно хотелось поделиться. И на его вопрос молодая женщина ответила однозначно:

— Естественно, хочу.

Каталина могла бы поклясться, Дюмерг задохнулся от восторга. А затем он заговорил и рассказал историю, совершенно неожиданную. Из его слов следовало: дед впервые приехал в Жизор в начале 1944 года. Никто в городке не знал, чем он занимался и что собирался делать в Жизоре. Однако подозрение, будто он замышляет нечто нехорошее, не заставило себя ждать. Первым это сообразил дед Дюмерга. Так, во всяком случае, утверждал чиновник. И лишь потом только догадались и остальные жители города.

Пенан поселился в chateau на Руанском шоссе, там, где теперь гостила Каталина. За дом он выплатил сразу всю сумму хозяину, почти полностью разорившемуся за время оккупации. («Он расплатился не франками, а рейхсмарками, вы понимаете, к чему я клоню?») Дед Дюмерга однажды пробрался к chateau и украдкой заглянул в окно. Он увидел, что первый этаж [помещение] заставлен ящиками (причем далеко не все были распакованы) с коврами и серебряными подсвечниками, элегантными столовыми приборами, китайскими вазами, стоившими, наверное, целое состояние, фарфоровыми сервизами, картинами, охотничьими трофеями и сверкающими хрустальными люстрами; и еще увидел роскошную и неприлично дорогую мебель, какую не мог себе позволить купить в те годы ни один патриот. Именно неслыханное богатство возбудило в пронырливом чиновничьем дедушке подозрения. («Представьте, старик оказался совершенно прав».) Весь день к дому подъезжали грузовики, набитые под завязку. А потом, когда вещи наконец привезли, их потребовалось расставить и разложить по местам. Этим занимались пять человек, нанятые Пенаном в городе. Все они, молодые и крепкие, каждый вечер возвращались домой полуживые, протаскав с утра до ночи мебель и прочие предметы из одной комнаты в другую, вверх и вниз по лестнице, выполняя нескончаемые и строгие указания. Когда же дом наконец обставили, наступил черед его вымыть, для чего Пенану потребовались услуги пятерых девушек, к концу работы чувствовавших себя ничуть не лучше мужчин, носивших вещи.