Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

Много разных историй, веселых и грустных, можно было услышать и в пути. Ничто не могло, однако, отвлечь Чербула от печалей и забот.

Войку почти все время старался держаться рядом с Юнисом. За ними в мужском платье ехала подруга молодого бека, гречанка Гелия. Никто из прочих путников не мог даже заподозрить, что этот юный осман, молчаливый и скромный, на самом деле — женщина, под мнимой замкнутостью скрывающая неукротимое упорство и пылкость своих буйных предков — мореплавателей, пиратов, открывателей новых земель. Всю дорогу осман молчал; молдавский витязь тоже редко нарушал тишину.

Что свело его с Юнисом, думал Войку, и снова сводит вместе? Только война, только вражда между их народами, обязывающая их быть врагами. Чему же должны более повиноваться оба — родившейся меж ними дружбе или законам вражды? Может ли быть справедливым закон, обрекающий людей на вражду, даже если они не видели еще друг друга, не взглянули друг другу в глаза, даже если рождены, чтобы стать друзьями? Не страшный ли это грех — обрекать людей на вражду? Если она для них, тем более, неестественна? Осуждать на взаимную ненависть лишь потому, что враждуют властители, враждуют державы, враждуют народы и племена? Так они враждовали всегда, не могли иначе! При чем же здесь люди, Войку и Юнис? Почему из этого круга никому не дано вырваться?

Скоро они расстанутся, думал Войку. Вероятно — навсегда. В душе при этой мысли поднималась горечь. И — странное дело — облегчение.

— Это правда, он хотел меня спасти? — повернулся к нему бек внезапно, устремив на Войку немигающий взор.

— Не думай об этом, мой Юнис, — отвечал капитан.

— Не могу, — сказал бек. — Передо мною все время — его глаза. В них удивление, в них боль и упрек. Это разное — убить врага и убить человека. Я убил человека.

— Господь прощает невольный грех, — молвил Войку. — Если же в ране — нож, не следует им ворочать. В сей войне совершены деяния стократ хуже твоего, сотворенного в неведении.

— Я знаю, мой Войку, — отозвался осман. — Много невинной крови пролил мой народ. Но ведь это мой народ. Моя судьба, моя обязанность — быть с ним до конца. Это мое войско, мои товарищи, мой царь!

— Но вины их все-таки — не твои.

— И на мне они тоже, — отвечал Юнис-бек. — Я не лил той невинной крови. Но, сражаясь, открывал дорогу их оружию, их неправым делам. Та невинная кровь потому — и на мне.

— Ты творил и добро, порой — с великой опасностью для себя, — напомнил Войку. — Как в тот день, когда я сидел на бочке с порохом.

— И терзался потом! — закусил губу Юнис. — Узнай правду, брат: я потом терзался. Когда ты исчез в лесу, думал: он пошел убивать осман.

Войку слушал с дрожью в душе. Ведь он в том же самом упрекал себя.

— Знай, каюсь и сейчас, — продолжал Юнис-бек. — Я ведь видел, как этот твой воин, твой слуга, когда был у Пири-бека… Я видел, как он хаживал в лес, догадывался, зачем. И молчал, не мешал.

— Вот оно что, мой Юнис! — воскликнул Войку. — Как же ты нам помог! Земле нашей!

— Видишь! — Юнис-бек еще более поник головой. — Из-за меня сераскер не исполнил воли султана. Погибли товарищи. Мое молчание было изменой.

— Молчать тогда значило не дать свершиться делу, злее которого не может быть на свете, мой бек, — твердо возразил Чербул. — Ты ведь знаешь, как вырвали бояре у государева дьяка обманный лист. Чем стращали. Это подлое дело, Юнис-бек, стращать человека поруганием жены, убийством сына.

— Их было двое. Осман полегли тысячи, мой Войку.

— Но кровь та — на тех, кто повел вас, уповая на ложь, вооружаясь подлым замыслом. И не надо считать, мой Юнис, в деле совести не может быть счета. Ты очистил себя уже тем, что понял все и осознал.

— По какому праву, о сын Боура? — лихорадочно сверкнули глаза молодого бека. — Кто дал мне право быть лучше, чем любой осман, мой товарищ, от султана до сарыджа? Мог ли я отвернуться от своих — даже во зле? Не принять свою законную долю зла, свою часть греха?

Войку понял, как повезло ему, молодому воину, с первого боя сражавшемуся за правое дело. Для него всегда все было справедливо и ясно: его дело — правое. Если государь и его товарищи превышали меру кары, их можно было всегда понять: они защищали свой дом. Жестокости же их учили враги.

— Черное не сделать белым, мой Юнис, — заметил Войку, — мира сего не поставить на голову, как ни изворачивалась бы в нас суетная мысль. Не терзайся, бек: благородный поступок всегда будет оставаться и правым и полезным.

Юнис долго не отвечал. Войку заметил, как прислушивается к разговору его мнимый гулям — ехавшая в мужском платье гречанка. Но Гелия вряд ли понимала итальянский язык, на котором они объяснялись.

— Я не раз разговаривал с Анджолелло. С мессером Джованни, секретарем повелителя, — пояснил Юнис-бек. — Многие думы нашего падишаха открывались этому христианину с тех пор, как он стал служить при дворе. Народ, столетиями шедший от победы к победе и от земли к земле, не может застыть на месте, отказаться от новых завоеваний, не делать своим достоянием новых пределов и рабов. Орел, навеки сложивший крылья, отныне уже не охотник: отныне он — добыча любого воина. Остановиться — значит начать отступление, начать отступление — обречь себя на бегство и разгром, на рабство и смерть. Вспомни речи жалкого скомороха, этого Астрологуса, что пророчествовал сей обманщик господарю Штефану: что возьмет он Стамбул на меч, изгонит народ осман за Босфор.

— Вспомни и ты о награде, которою одарил его за это Штефан-воевода, — усмехнулся Войку.

— Пустым звоном твой государь по праву расплатился за пустые прорицания, мой Войку, — одобрил Юнис-бек. — Но разве не такова ныне мечта христиан всего мира — изгнать осман за проливы, обратно, в каменистые равнины и горы, откуда они пришли!

— Пустая мечта, мой Юнис, как и звон тех дукатов, которые не суждено положить в свой кошель. Зачем упорствуешь, говоря о ней? — спросил Чербул.

— Чтобы понял ты, названный брат, где лежит мой путь и в чем моя правда — быть со своими, куда ни вела бы их судьба, — отвечал Юнис-бек. — И что на свете не может для меня быть иной правды, иного пути. Ты скажешь, верно: правда в мире — одна. Но как приму это, зная, что есть охотник и есть олень, есть волк — и есть ягненок, есть коршун — и есть птенец куропатки, терзаемый его железным клювом! Если правда — одна, где же она, на каких деревах взросли ее плоды?

Проплывали пологие курганы — стражи древнего Буджака, в который давно вступили путники. На просторе ковыльной степи темнели рощи — зеленые подушечки, разбросанные по золотистому покрывалу привольных равнин. Невдалеке, словно сабли, оставленные на здешних просторах отрядом неведомых исполинов, сверкали крутые изгибы Днестра. Чуя близкий дом, все чаще срывались с шага на рысь буджакские скакуны в отряде Молодца-капитана. Скоро, скоро должны уже были появиться из мглистого марева над лиманом острые кровли над башнями белгородской крепости. Скоро — Четатя Албэ, морские ворота Земли Молдавской, Монте-Кастро генуэзских портуланов, Маврокастрон византийских хроник и легенд.