Генерал - Дмитрий Вересов

Однако свою генеральскую форму, изношенную и залатанную до неприличия, Трухин так и не сменил.

27 января 1942 года

После знакомства со старым бароном жизнь Стази как-то неуловимо изменилась. Она почувствовала себя уверенней. К тому же Рудольф все чаще стал брать ее с собой в лагеря. Она хорошо запомнила первый разговор об этом.

– Вы хотели сначала посетить офицерский лагерь или солдатский?

– А какая разница?

– Второй – зрелище не для слабонервных.

– Я была при форсировании немцами Луги, вряд ли что-то может меня испугать.

– Дело ваше.

Лагерь оказался огромным лабиринтом, разделенным на секции колючей проволокой, в середине которого красовалась виселица, похожая на перевернутую букву Ш. По всему замкнутому пространству переползали, копошились, роились серые безликие фигуры в тряпье. На простых лицах застыло непониманье и почти детская обида. Стази усилием воли заставила себя не закрыть глаза и не заплакать. Господи, может быть, здесь, среди них, ее приятели по детским играм в Матвеевском садике или на даче под Новгородом, белобрысые счастливые мальчишки, пускавшие змеев, ловившие рыбу, дергавшие ее за косички…

Рудольф оставил ее в полутемной комнате в здании комендатуры и отправился по своим делам, приказав ждать и быть готовой переводить при любых обстоятельствах. Комната была весьма странной. Перед ней над столом сверкал одноглавый орел, а по бокам, словно в насмешку, висели два красочных плаката, видимо, для перевоспитания пленных: на одном носатый Сталин правой рукой заносил молот над испуганной хорошенькой женщиной, а левой цеплял ее шею серпом. Подпись гласила «Серп и молот – смерть и голод!» А на втором скабрезно ухмылявшийся и щурившийся еврей в рамке из магендовида всем своим видом олицетворял перечислявшиеся на его фоне еврейские грехи, типа «Кто толкал народ в войну, оставаясь сам в безопасности? Жиды!» «Кто обещал вам рай, а создал ад? Жиды!» Но плакаты оставили Стази равнодушной: еврейский вопрос ее никогда не интересовал, и лично к Сталину она относилась брезгливо, но индифферентно. Сейчас ее мучили иные чувства, ее душил стыд. Как она будет смотреть им в глаза, сытая, хорошо одетая? «Но ведь точно такая же пленная, – оборвала она себя. – Э, нет, лукавишь, моя милая, не такая. Ты не принимала их власть, а они на нее молились. Тогда им даже легче: они знают, за что страдают, и могут этим гордиться…»

Через пару часов Герсдорф привел группу солдат и, прежде чем начать беседы, выстроил их в шеренгу перед Стази.

– Посмотрите, на ваш взгляд, есть ли тут сразу, на первый взгляд, перспективные люди?

Нет, перед ней стояли не мальчики ее игр или одноклассники. Это были простые парни, скорее всего, из мелких городов, расчетливые, наглые, готовые продать кого надо в удобный момент. И вряд ли они уж так любили советскую власть – таким все равно, лишь бы сытно и выгодно. Это был самый ненавидимый Стази тип советских людей, которых власть выпустила из жестких рамок, в которых раньше держали их община, цех, мораль, в конце концов, просто человеческие устои. Взгляд ее задержался лишь на одном, с косящим взглядом и неправдоподобно тонкой шеей. Но из какого-то суеверного чувства Стази ничего про него не сказала.

Разговаривал с ними Рудольф, она лишь бесстрастно переводила. Они несли чушь, то заискивали, изображая преданность, то торговались, то соглашались на все. Один наметанными глазами наводчика сразу же распознал в ней русскую, грязно назвал и, кобенясь, принялся голосить страшнейшую похабщину.

– Ну хватит, – отрезал Рудольф. – Уведите всех! – крикнул он конвоиру.

– Подождите, еще вот этот, – вырвалось у Стази. – Те, конечно, отбросы, мелкие уголовники, скорее всего, об идее нет и речи.

Выбранный ею парень стоял и старался смотреть в никуда, но руки-ноги у него дергались, как поняла Стази, от беспрестанных укусов вшей. И все же что-то тонкое, гордое читалось в лице и в позе.

– Вы… ленинградец? – уже почти не сомневаясь, выдохнула Стази.

– Да.

– Студент?

– Был. Ополченец.

– Sprechen sie Deutsch, bitte.[86]

– Конечно-конечно, – заторопилась Стази и стала сама себя переводить.

– Вы давно оттуда?

– Два месяца. Был взят в плен под Замостьем.

– Но в городе… в городе вы были?! Что там? Как?

Парень, видимо удивленный тоном, наконец, поднял на нее глаза, и Стази зажала рот рукой. В его потухших ввалившихся глазах она прочитала воплощение того ужаса, который столько времени предощущала сама.

– О, нет! Нет!

– Was ist los?[87] – вмешался Рудольф.

– Alles in Ordnung, aber ich flehe Sie an, geben Sie ihm die Moeglichkeit, ueber Leningrad zu erzaehlen![88]

– Was kann er uns schon erzaehlen? Er hat schliesslich an der Front und nicht in der Stadt gekaempft![89] – скривился Герсдорф.

Юноша хрипло рассмеялся.

– Я понимаю, о чем болтает этот офицер. Но нет ни города, ни фронта, то есть на фронте куда лучше. Там землянки, в которых можно греться, там какой-никакой паек. А город – ледяная пустыня. Царство трупов. Я сам видел грузовик, где мертвецы стояли набитые стоймя, и волосы женщин развевались в пурге. Они везде: на улицах, в парадных, в больницах, в булочных…

– Это налеты?!

– Налеты? – Парень даже удивился. – Налеты – это детский сад. Это голод.

– Was wollen Sie damit sagen?[90] – вмешался Герсдорф.

– Это голод, – как во сне повторил пленный. – Ничего нет. Мама ела обои со стен, на квадратики расчертила и ела в день по квадратику. Глицерин, помада…

– Was erzaehlen Sie fuer Bloedsinn, zum Teufel nochmal?! Wozu Tapeten und Lippenstift?! Wache! Bringen Sie ihn ins Lazarett, er ist verrueckt![91]

А Стази отчаянно рвало съеденным плотным завтраком.

Они вернулись в замок в полном молчании.

– Если вы не верите мне, то можете спросить у врачей: это голодный лагерный психоз, – твердил Рудольф, шагая перед камином и стараясь не смотреть на сервированный стол, отвернувшись от которого сидела и Стази. – Да, это ужасно, мы не имеем права так содержать людей в лагерях, но, увы, это не наша компетенция. И к тому же, насколько мне известно, в ваших лагерях дело обстоит не лучше. Мы все-таки столь безобразно содержим врагов, а вы-то – своих. – Стази молчала. – Это больная фантазия, поверьте. Такого не бывало даже в Средние века, а уж теперь и подавно. Я справлюсь насчет этого парня, все будет хорошо, он выправится, и вы сами потом увидите, что все это лишь угнетенная психика военнопленного. Мы уже выходили к Гелену[92] с меморандумами о содержании лагерей. Но как вы думаете, этот юноша после выздоровления сможет быть нам полезен?

– Не знаю. Я ничего не знаю, – потерянно твердила Стази, безуспешно стараясь отогнать видение дребезжащего грузовика, кораблем-призраком несущегося где-нибудь по Кронверкскому. – Послушайте, Рудольф, помните, к вам приходил этот русский генерал? Дайте мне возможность поговорить с ним! Он ведь наверняка знает что-то, в офлагах много разумных и хорошо информированных людей, как я понимаю. Он скажет мне правду.

Генерал Благовещенский выглядел потерянно в сводчатом кабинете старого барона.

– Мы с вами находимся в таком положении, Иван Алексеевич, – без всяких предисловий начала Стази, – что нам нет смысла рассказывать друг другу свои печальные истории. А уж тем более – причины, по которым мы находимся тут, а не где-нибудь в другом месте.

– Не совсем так, но это зависит от цели разговора, – улыбнулся в усы генерал.

– Можете считать меня кем угодно, мне все равно. Я прошу только об одном. В офлаге есть люди из Ленинграда? Что с городом?

– Вы ленинградка?

– Разумеется.

– На этом фронте позиционная война, пленных, тем более офицеров очень мало. У нас, по крайней мере, я не знаю.

– Вы меня обманываете! Вам так приказал штандартенфюрер Герсдорф?

– Вряд ли можно сказать, что я ему подчиняюсь. Но сказать вам могу одно: город держится и, судя по всему, продержится. Гитлер слишком распыляет силы.

– Один юноша из солдатского лагеря сказал мне, что был там и что от города остались одни трупы.

– Рассказывающие всегда преувеличивают. Никто не стал бы оборонять мертвый город. Кстати, где вы жили в Ленинграде?

– На углу Широкой и Пушкарской.

– Как-с? – Благовещенский провел рукой по глазам. – Так это вы исполняете приказания штандартенфюрера Герсдорфа?

– Я вас не понимаю, – растерялась Стази.

– Врагу, даже если он союзник, лучше знать как можно меньше. К сожалению, ничем не могу вам помочь. – Генерал встал и вдруг болезненно скривился. – Простите, нога. Это старое, еще с Перемышля. Не будете ли вы так любезны помочь мне спуститься вниз.

И на огромной парадной лестнице, где внизу стояли два часовых, Благовещенский быстро шепнул Стази, при этом морщась, словно от боли:

– Ваш отец, штабс-капитан Новинский, был моим командиром в шестнадцатом, у Рафаловки.