Верность - Адриан Романовский

Потрясенные только что виденным, русские моряки молча стояли на палубе. На мостик в сопровождении Купцова поднялся комиссар.

— Почему вы меня не позвали? — обратился он к штурману. Беловеский молча протирал бинокль.

— Кто были эти казненные? За какие убеждения они отдали жизнь? — вырвалось у Орлова.

— Не всё ли равно? — отвечал Купцов. — Так власти поступают со всеми, неугодными им. Слава богу, что я сегодня уеду отсюда!

— Ничего, Орлов, — сказал штурман, подавая сигнальщику бинокль, — на нашей палубе мы хозяева, а в китайские дела нам вмешиваться не полагается.

— Да и не вечно так в Китае будет, — прибавил комиссар, спускаясь с мостика и обращаясь к обступившим его матросам: — Видели, товарищи, как тут расправляются с простым народом? Но грянет и здесь пролетарская революция!

— Продолжать приборку! — спохватился штурман. — Вахтенный! Горниста наверх! Повестку!

Начинался шестой день пребывания за границей.

Наконец «Адмирал Завойко» побывал в сухом доке, и ремонт был закончен. Разводили пары, готовились к переходу на рейд Бэнда, где маленький корабль Дальневосточной республики будет у всех на виду. На палубе шла тщательная приборка, ставили стойки, пригоняли только что сшитые тенты.

У Павловского с палубной командой были не такие хорошие отношения, как с машинистами и кочегарами. С ними в прошлом походе он часто беседовал, и они стали запросто обращаться к нему с мелкими просьбами и вопросами. Поэтому он не упустил случая принять участие в подгонке тентов, чтобы и матросы почувствовали в нем не только комиссара, но и товарища, с которым можно обо всем поговорить откровенно. Заметив это, боцман стал покрикивать на Павловского, желая дать понять и ему и команде, что уж раз взялся за матросскую работу, не изволь обижаться на сердитого боцмана. Павловский с удовольствием бегал по палубе, обтягивал шнуровку, бил кулаком по натянутой, как барабан, новой белоснежной парусине. Ещё нежаркое солнце подсушивало только что вымытую палубу, утренний ветерок шевелил флаги и ленточки матросских фуражек. Когда требовательный боцман похвалил Павловского за аккуратную шнуровку, ему стало приятно. Он снова почувствовал себя, как когда-то на крейсере, равным среди равных, в среде, где ценятся только опыт и умение.

Но нужно было помнить и о комиссарских обязанностях. За полчаса до обеда он спустился к себе, чтобы просмотреть свежие газеты, которые только что привезли с берега.

Отперев дверь и оставив ключ снаружи, он вошел в каюту, снял рабочую куртку и стал умываться. За дверью в коридоре послышались шаги. Вдруг щелкнул замок и кто-то вынул ключ. Человек за дверью что-то пробормотал и быстро ушел, стараясь ступать бесшумно. Комиссар потрогал дверную ручку — заперто. Что это значит?.. В прошлом году, когда белые угнали «Патрокл», комиссара тоже заперли в каюте… Что же это такое? Шутка? А если нет? Якум недавно совсем перебрался на берег, командир со штурманом ещё утром уехали договариваться с портовыми властями о месте новой стоянки. На корабле только Нифонтов, ревизор, Заварин, младшие механики и доктор Стадницкий… И снова недоверие к Нифонтову закралось в сердце комиссара. Может быть, старший офицер уже впустил на борт своих знакомых белогвардейцев и сейчас уведет корабль в международные воды? Не для этого ли вчера к Нифонтову приезжал лейтенант Ежов, бывший колчаковец, а теперь безработный белоэмигрант? Обедал в кают-компании, всё высмотрел… Уж не сговорились ли они? Нужно взять себя в руки, не горячиться и постараться сначала выяснить, что сейчас происходит на корабле. Павловский осторожно выглянул в иллюминатор. Палубы не видно, но слышно, как там моют руки, готовясь обедать. Внизу плещутся воды реки, меняется течение. Корабль начало разворачивать. Видны берег, маленькая пристань и три шампуньки перевозчиков.

«Если кто-нибудь поедет с берега, я увижу, а командир со штурманом вернутся, я им крикну», — подумал комиссар и приготовился к самому худшему: достал из ящика стола браунинг, проверил, заряжен ли он и есть ли запасная обойма…

Заперев комиссара, доктор Стадницкий быстро пошел по коридору и бросил ключ в мусорный рукав. Мутная речная вода мгновенно поглотила кусочек металла. Торжествуя, что его проделка никем не замечена, Стадницкий вошел в кают-компанию. Там сидели Заварин, Нифонтов, ревизор и Полговской. Вестовые накрывали на стол.

— Что это вы так сияете, доктор? — спросил старший офицер. — Нашли в Шанхае богатого пациента?

Стадницкий оглядывал присутствующих, не зная, какой взять тон. Неловко улыбнувшись, он начал:

— Только что на палубе я видел трогательное единение комиссара с матросами. Он даже перешел с боцманом на, «ты». А вслед за тем кто-то запер его в каюте. Вот вам и единение. Пусть теперь посидит наш политический уполномоченный под домашним арестом.

Нифонтов и ревизор Григорьев остались серьезными, Полговской улыбался, старший механик Заварин пришел в восторг.

— Вот это здорово! — воскликнул он. — Надо подольше его под замком подержать! Чтобы знал, что он за границей! Чтоб понял, что комиссары здесь не в почете! Из Владивостока их прогнали и отсюда прогоним! Сидит, как лиса в капкане! Ха, ха, ха!

Не сказав ни слова, Нифонтов встал и вышел из кают-компании. Наступило неловкое молчание.

— Не хочет вмешиваться, — предположил Заварин.

Полговской пожал плечами:

— Пойдемте посмотрим, что там происходит?

У каюты Павловского распоряжался старший офицер:

— Успокойтесь, Бронислав Казимирович, сейчас придет Никифоров с отмычкой. Куда вы дели ключ?

— Ключ был в дверях, и кто-то запер меня, — слышался через дверь глухой голос Павловского.

— Это кто-то подшутил над вами, — успокаивал Нифонтов, — сейчас вас освободят. Я уже распорядился, потерпите немного. Вот уже идет Никифоров.

За дверью стало тихо. Машинист Никифоров с деловитой неторопливостью вставил отмычку.

— Не получается, — сказал он через минуту, — пойду ещё немного подпилю, — и ушел в машину.

В коридоре, где собралось уже много народа, наступила тягостная тишина. Через несколько минут дверь была открыта. На пороге каюты появился взволнованный и возмущенный Павловский. Увидев среди собравшихся боцмана и Панкратьева, он несколько успокоился и молча пошел по коридору к трапу на палубу.

— Где же все-таки ключ? Посмотрите хорошенько в каюте и на палубе, — приказал старший офицер.

Ключа нигде не нашли. Нифонтов пожал плечами и ушел в кают-компанию. Все чувствовали себя неловко и поспешили разойтись.

— Крепко кто-то напугал комиссара, — сказал рулевой боцманмат Кудряшев.

— Не верит он нам, оттого и боится, — отвечал рулевой Макеев.

— Недобрая это шутка, — заметил боцман и пошел искать комиссара, которого уже освободили из «заточения».

Павловский стоял на палубе, облокотившись на планширь, ещё красный от пережитого волнения. Боцман подошел к нему сзади:

— Неужели ты думал, товарищ Павловский, что команда может тебя продать?

Павловский молчал.

— А напрасно. Разные, конечно, тут есть люди, но команде надо доверять. Знать надо свою команду и быть с нею поближе. Тогда и тебе легче будет.

Слова боцмана взволновали Павловского до слез.

— Спасибо, Павел Алексеевич. Но ведь очень нехорошо сегодня получилось. Для меня это наука. Значит, и в мелочах нужно следить за собой. В следующий раз ключ от каюты в дверях оставлять не буду.

— Это конешно, — согласился боцман. — Но журись, комиссар. Команда тоже понимает, чья эта работа. Эх, найти бы этого шутника! Ума не приложу, кто это отгрохал? А ведь хитрый, мерзавец! Ходит среди нас сейчас и посмеивается.

…Обедать в кают-компанию Павловский не пошел и сел за стол в левом кубрике с боцманом и рулевыми. В кают-компании о происшествие не вспоминали, отсутствия комиссара старались не замечать, разговор не клеился. Всем было неловко. Старший офицер был молчалив и серьезен. Встав, он попросил к себе Стадницкого.

— Я не намерен докладывать командиру об этом случае, но вам, доктор, по-моему, следует извиниться перед Брониславом Казимировичем.

— Мне, Николай Петрович? Вы думаете, что я его запер?

— Офицерская этика требует этого, даже если не вы автор далеко зашедшей шутки. Бронислав Казимирович член нашей кают-компании и незаслуженно вами обижен.

— По-моему, Николай Петрович, все мы незаслуженно обижены самим фактом его назначения.

— Это, доктор, революция. На неё бесполезно обижаться. А Бронислав Казимирович не только комиссар, но и гардемарин.

Стадницкий встал.

— Вы меня простите, Николай Петрович, но извиняться перед ним я не вижу причин. Разрешите быть свободным?

Нифонтов молча кивнул.