Канатные плясуны - Андрей Костин

А Джессика в этот час сидела в просторной комнате, служившей предбанником.

Сначала все шло гладко. Спрашивая дорогу у редких в этот час прохожих, она добралась до кафе «Уют». Несколько парней, за столик к которым официант отвел ее, были веселы и пьяны. Но когда она, вроде как расслабившись от предложенной стопки водки, рассказала про ограбление банка и деньги…

Короче, парни посерьезнели, посовещались и отвезли ее сюда, в сауну.

Вот теперь Джессике стало очень страшно.

Из парилки вышел худой старый мужчина. Он обмотал бедра полотенцем. Сел за стол, уставленный фруктами и бутылками. В граненый стакан, единственный на всем столе, налил себе коньяк. Доверху, что называется — с горкой, и казалось, он непременно прольет, пока донесет к губам.

Но на пол не упало ни капли.

Он выпил весь стакан не отрываясь, только было слышно, как глотает, и кадык ходил вверх и вниз со звуком передергиваемого затвора.

От роскошной грозди винограда отломил ягоду, понюхал и бросил обратно на блюдо.

— Ты кто такая, принцесса? — он каким-то мутным, как у снулой рыбы, взглядом посмотрел на Джессику. — Рассказывай новости.

— Я блядь, а не радио, — сообщила Джессика, — Новости по радио рассказывают.

— Полсотни штук зеленых в городе бродят, да? — не обратил внимания на ее реплику человек в полотенце. — И ты хочешь, чтобы мои пацаны зубами из-за них сцепились… А они ведь сцепятся, здесь у нас это бо-ольшие денежки, — он с тоской посмотрело на ополовиненную бутылку коньяка, но наливать снова не стал.

— Я свою долю хочу, — пояснила Джессика. — Я того типа знаю. Дай долю, и я вам его покажу.

— А остальные подельники? Ты же не одна кассу брала? Мне уже одна птичка прочирикала. Какой процент остальные хотят?

— Какое дело мне до остальных? — Джессика пожала плечами.

— У остальных свои языки есть, пусть и договариваются.

— Ладно, возьмем эти бабки, тогда и поговорим о твоей доле, — отрезал «авторитет». — Все выезды перекрыть, — бросил он стоявшим у дверей «быкам». — И с «батончика» этого, — он указал на Джессику, — глаз не спускать!

— Батяня, ты меня не кинешь, когда дело сделаем? — простодушно спросила она.

— Я потому и живой доколе, что слово свое всегда держу, — по-отечески ласково пояснил худой старик.

— Так, — начал Дима, раскрыв рюкзачок, — Раз — старая газета, — он бросил ее на пол, — Два — горбушка хлеба, завернутая в старую квитанцию… Такую же старую, как сама горбушка.

— Не нравится мне это, — поежился Семен.

— Что тебе не нравится?

— Обыскивать вещи бедной девушки. В этом есть что-то подлое.

— Ну и не надо, — Дима отшвырнул от себя рюкзачок, и тот упал в проходе между кресел зрительного зала. — Получается, я монстр какой-то…

— И правильно! — Семен всплеснул руками, — Девочка пошла к бандитам, чтобы выручить наши деньги. Может быть, сейчас она… может быть, сейчас ее… а вы тут грязное белье перебираете…

— До белья я еще не добрался, — заметил Дима, глядя на валявшийся между кресел рюкзачок. — Не уверен, есть ли оно у нее в принципе… Но помочь надо. А после задать кое-какие вопросы.

— Как ты собираешься ей помочь?

— Утро вечера мудренее, — Дима зевнул. — Располагайтесь, — он широким жестом обвел рукой зрительный зал.

— А ты куда?

— Поброжу немного по театру. Короче, поностальгирую…

— Понос… чего? — хохотнул Ренат. — Говорил тебе, в жизни есть два железных правила: никогда не разговаривай с незнакомцем на Патриарших прудах и не жри шашлык на улице. И тут и там присутствует пудель.

— Какой пудель? — Дима поморщился.

— Оставь его, — посоветовал тихо Семен. — Видишь, Джимми не в настроении.

Сначала Дима зашел в гримерную и провел там не меньше часа. Потом прошел в костюмерную. Он надеялся, что наряд, который ему нужен, моль не успела съесть. Затем, действуя взятым с пожарного щита ломиком, взломал дверь и добыл из реквизита два бутафорских револьвера. И, наконец, у мирно посапывающего в кресле первого ряда Семена достал из кармана завернутые в целлофан деньги…

В три часа ночи в дверь сауны постучали. Дежуривший несколько оплывший жиром парень открыл, соблюдая меры предосторожности, дверь. На улице стоял знакомый ему Гога, который «колымил» по городу на старенькой «Ауди».

— Слышь, братан, — жарким шепотом, торопливо и комкая, сообщил Гога, — У меня в тачке «пиджак» сидит… Я у вокзала его подобрал, когда ночной пассажирский из столицы ждал… Прикид — что надо, как у лорда… Развлечься, говорит, хочу. Я — ему: какие, господин, у нас развлечения? В гостиницу, вот, за стольник отвезти могу, это далеко от вокзала. А он мне вашингтон протягивает, только, прими, сто баксов вместо рябчиков! И говорит так, сквозь зубы: ты вези быстрее, срежь дорогу, я ждать не люблю, а гостиница мне по боку, я на шконке в поезде отоспался. Ну, тут я его — в «Уют», а там уже закрываются… Пускать не хотели. Так он за жаренного цыпленка с рисом снова сто гринов двинул и сдачи не попросил…

— При лавэ? — спросил громила, в свободное от дежурства по сауне время саксофонист в том же «Уюте».

— Не то слово… — Гога поднял вверх глаза. — Как клен осенью листья сбрасывает.

— А чего ему теперь надо?

— Да развлечений. Где, мол, тут у вас играют, я в рулетку хочу. Но, думаю, ему и сауна сойдет, разве что еще девку какую… Вместо рулетки, пусть мудями крутит.

— Ну, девку-то нетрудно, — задумчиво сказал саксофонист. — Братва как с цепи сорвалась, никого в бухте нету, стрелку что ли с кем забили, не знаю. Так что, почитай, весь живой товар в простое. Только звякнуть, через полчаса будут, на выбор.

— Только ты учти, — еще тише прошептал Гога, — я приметил… Чтоб ко мне, в натуре, не предъявили… У него ствол один под мышкой, а другой — сзади, за поясом.

— Македонец, что ли? С двух рук мочит?

— Во-во… Так что вы его ублажите по-высшему. Он заплатит, сто пудов, и проблем не будет.

— Веди клиента, — решил саксофонист. — А что касается стволов, — добавил он так тихо, что только сам и слышал, — так что в бане, что в постели — их и спрятать некуда. Высший разряд! — крикнул он громко вслед Гоге. — Пусть клиент не сомневается. У нас, может, и победнее, чем в Москве, но покруче, чем в Чикаго.

Клиент оказался придирчивым. Стоя голым в предбаннике, он долго рассматривал полотенце, которое принес ему саксофонист. А саксофонист тем временем рассматривал его голое худое, словно из одних затянутых узлами мускулов, тело.

Посмотреть было на что.

На плечах татуировка, как погоны полковника, только вместо трех звездочек — три черепа. На груди под одной ключицей — семиконечная звезда с могильным крестом в центре. Под другой — тоже череп, только с пририсованными к нему крыльями летучей мыши. На крыльях еще цифры были, только цифры саксофонист разглядеть не смог, разве что единицу, четверку. Посередине груди был вытутаирован бегущий северный олень. Спина, на удивление, чистая, без наколок. А на запястье три большие буквы «ИРА».

— Девушка ваша? — вежливо спросил саксофонист, пойманный за тем, что изучает росписи на теле гостя.

— Шушар ты, — рассмеялся тот пренебрежительно. — «Иду Резать Актив».

Через десять минут саксофонист, так и не разыскав по телефону никого из подпасков, решился и позвонил самому центровику. Тому самому старику, который давеча пил коньяк мелкими глотками и не закусывал.

Тем более, сауна принадлежала ему.

— Авторитетный, авторитетный, — захлебываясь говорил саксофонист в трубку. — Денег не считает. В ресторане сотню, водиле — сотню… А расписан как!..

— Как? — спросил на другом конце эфира худой старый человек, страдающий туберкулезом и алкоголизмом. И еще к непогоде болели перебитые на допросах кости.

А завтра точно ожидалась непогода. Саксофонист начал перечислять, что увидел.

— А лет, годков ему сколько, — перебил хозяин.

— Ну, сорок…

— Молод для такой росписи…

— Ну, может, сорок пять…

— Если бы шесть десятков, поверил бы. Ну, полтинник… Любопытно, кто у него гувернером был, шлифовал кто…

— Может, и лет пятьдесят, — поправился саксофонист, — худой он, понимаешь? Вроде тебя, только моложе. Возраст на глазок не определишь.

— Че счас делает?

— Виноград жрет. И пердит, главное. Может, он и большой авторитет, только и я…

— Он — не авторитет, я бы знал, птичка напела бы, если кто из чесняков к нам пожаловал. А ты, алешка, шнурок — сиди тихо. Он — и «графом обсериголяшкиным» оказаться может, хотя, скорее — один на льдине… Но ты, литерка, терпи, пусть пердит, пусть… На то ты и терпила, понял? — разозлился хозяин, — За это тебе послюнявить «хрустики» дают.

Хотя саксофонист понимал — хозяин имеет ввиду, что за работу в сауне ему хорошо платят, а клиент всегда прав, все равно звучало до невозможности обидно.