Наш Современник, 2005 № 03 - Журнал «Наш современник»

— Доброго здоровья. Валерьев Геннадий Владимирович?

— Да.

— Полных лет восемнадцать, педуниверситет… Вы раздевайтесь, раздевайтесь… И на каком факультете такие тощие студенты учатся?

— На филологическом, на первом курсе.

— Ясно. Сессию успели сдать до болезни?

— Успел. Все пятерки.

— Замечательно. А болеете давно?

— Дней десять. Думал, грипп, а температура всё держится и держится…

— Давайте я вас послушаю.

Павел сидел на соседней кровати, сосредоточенно глядя в окно, и перед уходом доктор мимолетно и незаметно коснулась ладонью его плеча, крепко сжала и тотчас же отпустила.

Так начался первый больничный день Гены Валерьева, и был тот день пятницей, и запомнился он надолго.

В ту пятницу юноша узнал, что у него правосторонняя нижнедолевая пневмония (осложнение после гриппа), и точный диагноз, хотя и неутешительный, его немножко приободрил. Весьма ободряли и жизнерадостные рассказы Павла Слегина с соседней койки (Гена узнал в ту пятницу имена и фамилии всех обитателей палаты). Еще он узнал, что парень по имени Леша завтра женится (!) и потому сегодня, после тихого часа, прихватив капельницы и шприцы с ампулами, смотается.

Валерьев был свидетелем любопытной сценки: Леша подошел к Павлу и спросил:

— Скажите, а можно нам с Любкой повенчаться?

— Не можно, а нужно.

— Но она, понимаете, уже беременна.

— Я понял, Леша. В идеале, конечно, невеста должна быть невинной, но по нынешним временам это большая редкость. Можно и до рождения ребенка обвенчаться, можно и после. Главное — не забыть.

— Спасибо. А я думал, уже всё, поздно. И еще я что хотел спросить… Этот отец Димитрий — он в какой церкви работает?

— Служит.

— Служит, черт.

— Просто служит. В Крестовоздвиженской.

— Это где такая?

Павел объяснил.

А Михаил Колобов был в ту пятницу мрачен и неразговорчив.

Если бы не мама и не этот странный Павел, говоривший именно тогда, когда надо, и именно то, что надо, и когда надо умолкавший, — если бы не он и не мама, Гена, несомненно, впал бы в мрачное безразличие. И повод к сумрачному настроению у Валерьева был гораздо более веский, нежели у Колобова: пятидесятилетний здоровяк увидел чужую смерть, а к восемнадцатилетнему юноше подкрадывалась своя собственная.

Когда снимок был готов, вокруг Гены сразу же засуетились врачи и медсестры. Слышались произносимые шепотом фразы: «сильная интоксикация», «возможен абсцесс». А то, что может последовать за непонятным абсцессом, больной ощущал всё явственнее и явственнее. Ему делали уколы, очень болезненные уколы, но боль была почти приятна, поскольку контрастировала с огненным телесным отупением. Большую часть времени в пятницу и последующие выходные он провел под капельницами.

То ли из-за полусгнившего легкого, то ли от огромного количества антибиотиков у него началась рвота, и продолжалась она с вечера пятницы до воскресного вечера. Он ничего не ел, но рвота не прекращалась, и во время приступов, свесившись к металлическому эмалированному судну, он думал: «Господи, лучше умереть!». А кашлял он так, что звенели стекла.

Гена через соломинку пил яблочный сок с мякотью, слушал веселого Павла и с наслаждением сухогубо целовал мамины руки, а из глаз его текли слезы и впитывались в подушку. Мама всё время была рядом, даже ночи она проводила в больнице: спала вполглаза на свободной койке в соседней женской палате, и многие больные, врачи и медсестры ободряюще улыбались Тамаре.

С тех пор как началась рвота, юноша почти не замечал того, что происходило в палате: голос Павла, мамины недоцелованные руки, а остальное неважно, неважно… Но кое-что он всё-таки запомнил: в воскресенье, ближе к вечеру, вернулся Леша, и Михаил поинтересовался:

— В кольце не жарко?

Леша усмехнулся, а Гена улыбнулся.

Позвали ужинать, и Тамара спросила:

— Может, поешь? Картофельное пюре с квашеной капустой — вкусно, наверное.

— Возьми и съешь сама, — ответил сын чуть слышно. — Меня всё равно вырвет.

Она взяла и съела, а юноша стал задремывать, но вдруг встрепенулся, непонимающе посмотрел на потолок, на маму, моргнул, улыбнулся, закрыл глаза, но, пролежав несколько минут, вновь содрогнулся и резко сел на кровати, глядя прямо перед собой.

— Что ты? — с беспокойством спросила мама.

— Погоди… — пробормотал Гена, вновь улегся и проспал около получаса.

— Против Бога они ничего не могут! — со счастливой дрожью в голосе сказал он, проснувшись.

— Кто?

— Бесы! — ответил он на мамин вопрос и стал взволнованно рассказывать, со слезами и бесконечной улыбкой, мешающей говорить. — Бесы бессильны! Я, помнишь, резко просыпался два раза… Это мне снился один и тот же сон, или это бред был… Меня волочили по коридору из сырого мяса, а потом бросали в глаза ежа, и еж протыкал глаза, и я просыпался… А потом я сообразил и стал читать молитву Иисусову, и знаешь, что мне приснилось? Церковная парча с золотыми узорами, а потом церковь и центральное паникадило, и я был будто бы совсем рядом с паникадилом, немножко сверху, я видел эти большие цепи — ну, те, на которых паникадило висит, и на них пыль была… А потом — иконы, иконы (точнее, фрески), и я будто бы смотрю на них не снизу, а откуда-то повыше, на уровне ликов, и так легко мне было, и так хорошо сейчас… Мама, послушай! Я бессмертен, и Господь меня любит! Мама, я хочу, чтобы мы с тобой и после смерти были вместе!..

Он восторженно разрыдался, а когда успокоился, начал проповедовать. Он пересказал ей главные события Библии, рассказал о христианстве, Церкви и значении православных таинств, и слова его были просты и точны, и он не выбирал их, но радовался, что они ему даны.

— И вот тебе мое желание, — сказал он в конце, почти полностью обессилев. — Если я умру, постарайся стать христианкой.

— Если ты умрешь, я тоже жить не буду.

— Только попробуй! — с угрозой прошептал юноша. — Тогда мы точно не встретимся. Короче, ты слышала. А умирать я пока не собираюсь — я эту сволочь задушу! — жизнелюбиво проговорил он, под сволочью подразумевая болезнь, — и прикрыл глаза веками.

Ни на какое иное действие сил у Гены не осталось.

Они плыли на лодке — обычной обшарпанной лодке, какую им вполне могли бы дать напрокат на любой лодочной станции. Павел весьма поверхностно греб веслами, словно его задачей было не плыть куда-то, а всего лишь кропить водой Гену, сидящего на корме. Юноша щурился и улыбался от водяных брызг и солнечных лучей. «Наверное, утро, — подумал он, — и мы плывем к солнцу, на восток».

— Ты видел когда-нибудь Галилейское море? — спросил гребец.

— Нет, — ответил Гена.

— Смотри.

— Ах, как я угадал! — воскликнул юноша, оглядевшись. — У меня есть рассказ про Галилейское море.

— Я знаю, — сказал собеседник.

Гена задумчиво помолчал, а потом спросил:

— Ты Ангел?

— Нет. Но я вестник. Я послан сообщить, что ты выздоровеешь.

— А разве я болен? — удивился юноша и вспомнил, что действительно болен.

Вспомнил он и Павла и, улыбнувшись, сказал:

— Здравствуй, Павел.

— Здравствуй, Гена, — ответил тот и, улыбнувшись, спросил: — В церковь всё опаздываешь?

— Опаздываю. А откуда ты знаешь?

— Я про тебя много чего знаю, — уклончиво ответствовал вестник.

— Павел, а ведь у тебя крылья, — заметил Гена.

— У тебя, Гена, тоже крылья.

— Но я своих не вижу.

— И я своих не вижу. А вообще, юноша, у каждого человека есть крылья, даже у величайших грешников, — пусть грязные, переломанные — но есть. И нужно научиться видеть эти крылья и любить людей за них.

— Хорошая метафора. Жаль, что я снов не помню.

— Этот сон ты запомнишь, если не захочешь забыть. — Павел вдруг перестал грести и несколько мгновений смотрел вправо, потом нагнул голову, словно согласно кивнул кому-то, и сказал: — Скоро я покину тебя, Гена, а потому слушай внимательно и не перебивай. Маме своей говори почаще, что Христос воскрес. А то года три назад я слышал, как она рассказывала, что Он и не умирал, просто замедлил сердце, а из гроба телепортировался, жил долго и счастливо и умер во Франции… Господи, помилуй нас, грешных!

— Откуда?!

— Она рассказывала об этом подружкам в троллейбусе — очень тяжко было слушать. Ты, Гена, попробуй ей как-нибудь объяснить, что Бог поругаем не бывает. Ругателей жалко — вот в чем дело, а тебе она мать. К тому же и у нее крылья есть — не зря ты ей руки целуешь.

— Павел, прости, что перебиваю. Я вспомнил, как проповедовал сегодня… Неужели…

— Молчи и радуйся, — строго сказал вестник. — Напоследок дам тебе два совета. Во-первых, в нескольких шагах от палаты есть замечательная пальмовая молельня. Телесно я сейчас нахожусь там, и никто меня не замечает, так что имей ее в виду. Во-вторых, тебе надо причащаться, желательно раз в неделю. Рвоты у тебя больше не будет, не бойся. Когда проснешься, дам тебе телефон отца Димитрия — он очень хороший священник. А теперь мне пора.