Наш Современник, 2005 № 03 - Журнал «Наш современник»

— У него служба такая — он не имеет права отказать, — проговорил Павел.

— Ну а всё-таки — сколько?

Слегин сказал, сколько берут за соборование в церкви, и попросил купить не восемь, а девять свечек (семь на стол плюс по одной в руки — Коле и ему).

— Деньги я отдам, — добавил он.

— Какие деньги, что вы!.. — воскликнула женщина и, махнув рукой, пошла прочь.

Ранним утром следующего дня старичок Иванов тихо беседовал со Слегиным.

— Я, Павел, никогда не исповедовался. Волнуюсь. Потренироваться хочу.

— Но ведь я не священник.

— Ты, Павел, хороший мужик. Послушай. Я тебе только об одном расскажу. Просто, по-человечески.

— Слушаю.

— Я ведь тоже человека убил.

Павел вздрогнул от этого «тоже».

— Как вон Лешка, снайпер-то, — продолжил Коля. — Только я не на войне: в войну я пацаном был. Это уж после, на грузовике задавил, выпимши. И голова под колесо попала — тоже фонтан… Отсидел, как полагается, а спокойствия нет. Детишек вон настрогал — взамен, что ли… Вот и всё. Чтоб ты знал.

— Спаси Бог, — спокойно сказал Павел и с улыбкой добавил: — А я, чтоб ты знал, гораздо грешнее.

Он поднялся с постели и стал одеваться.

— Павел! — позвал старичок. — Правильно креститься — вот так вот?

— Да, — подтвердил тот и отправился в пальмовую молельную.

Вскоре пришли отец Димитрий и Колина дочь. На шею Иванова повесили серебряный крестик на тонкой цепочке, больничный стол вновь очистили от пузырьков с микстурой и застелили красным платом, на столе оказалась большая эмалированная миска с рисом, в которой были установлены семь свечей. Вся палата завороженно смотрела, как священник раскладывает на красном плате необходимое, как наматывает ваточные наконечники на семь спичек, как затепливает рисовый семисвечник от зажигалки и дает две иные горящие свечи Николаю и Павлу.

Иерей читал длинную молитву, начинающуюся со слов: «Отче Святый, Врачу душ и телес наших…», потом — Апостол и Евангелие, а после помазывал елеем лоб, ладони и грудь соборуемых, напевая:

— Исцели ны*, Господи. Исцели, Владыко. Исцели ны, Святый.

Затем он вынимал из риса свечку, тушил ее и откладывал в сторону, рядом с использованной ваточной спичкой.

Это повторялось семь раз.

Николай, полулежавший на двух подушках так, чтобы видеть, и Павел, стоявший позади батюшки, были торжественны и крестились, когда крестился тот, а их лоб, внешняя сторона ладоней и приоткрытая грудь блестели от масла. Когда все свечки были потушены, началась исповедь, и посторонние вышли из палаты, хотя их и не просили. Затем исповедуемые причастились и поцеловали крест.

— Слава Богу! — сказал отец Димитрий по окончании, попрощался со всеми и ушел.

Вскоре позвали завтракать, а после завтрака Лешу посетил долгожданный Миша из Москвы. Леша крайне обрадовался, обнял посетителя, усадил, стал расспрашивать. Судя по разговору, они были одноклассниками, а нынче Миша вона как — москвич. Говорили про общих знакомых (кто где, кто с кем), про больницу и свадьбу, про Москву.

— Эх, мы и погудели на Новый год! — смачно повествовал приезжий. — Компания — человек десять. Прикинь, мы ещё когда на хату ехали, еще трезвые… Ты метро видел?

— Да.

— Так вот, там вдоль поручней эскалаторов такие желоба, и по этим желобам постоянно сверху монетки пускают — прямо до низу звенит. Прикольно, там внизу всегда бомжи пасутся. Я один раз видел, как одна старуха внизу подняла монетку и перекрестилась, будто это ей подали, — умора… Так вот, когда еще по трезвянке поднимались наверх, мы сверху, прикинь, по этому желобу петарду немаленькую запустили. Эх, она и долбанула! Как атомный взрыв! И это, ты учти, по трезвянке. А что потом было!..

Поговорили о том, что было потом, посмеялись, разузнали о финансовых делах друг друга, позавидовали-посочувствовали и расстались.

— Вот ведь! — воскликнул Леша после ухода Миши. — В одном классе учились. А где я — и где он…

— Нет, ну какие бабки у людей! — вновь воскликнул он после получасового молчания.

А на обходе Мария Викторовна обрадовала сразу двух человек — Колобова и Слегина, сказав, чтобы завтра сдавали анализы и что если всё будет благополучно, то в понедельник на выписку.

— А почему не в субботу? — возмутился Колобов.

— В выходные я не работаю, если нет дежурства, — ответила врач. — Пора бы уже запомнить.

Леша шутейно сообщил доктору, что готовится к исполнению супружеских обязанностей, в ответ на что был профессионально припугнут и утихомирен.

А Иванову Мария Викторовна с удовольствием сказала, что выглядит он значительно лучше, что пульс славный и что вообще всё это как-то странно.

— Это всё соборование! — радостно повторял Николай. — Это всё Господь!

Долго ли, коротко ли, но наступил вечер, и Павел, привычно зайдя за кадку с пальмой и глядя в заоконную тьму, принялся молиться. Внезапно он вздрогнул, поспешно перекрестил пространство справа от себя, светло улыбнулся и, перекрестившись сам, поклонился.

— Давно не виделись, — прошептал он, распрямившись.

А ночью, во время черно-белого сна, где о чем-то важном спорили демоны с Ангелами, умер раб Божий Николай.

Сиденье было очень жестким, белые занавески задернуты, рядышком, на том же плоскотелом коричневом топчане, — мама. «Трясет, как в грузовике», — подумал он, опершись локтями о колени, свесив невыносимо тяжелую голову и слушая, как что-то легкое, пустотелое подпрыгивает на каждом ухабе одновременно с его головой и гремит, гремит…

Приехали. Мама и санитар помогли ему выбраться из машины «скорой» и он, слегка страхуемый мамой («Сам! Сам!»), медленно пошел вслед за санитаром или врачом — он их не различал. В приемном отделении ему задавали какие-то вопросы, мерили давление и протягивали градусник, а он не мог самостоятельно снять свитер, не мог расстегнуть тугую верхнюю пуговицу рубашки… Без свитера ему было очень холодно: трясло, зубы дробно стучали, а из прикушенного языка сочилась кровь.

Плетясь на флюорографию по длинному-длинному коридору, он уже без стеснения полновесно опирался на маму. Впрочем, он был легок, а в дни болезни стал еще легче. На флюорографии его худосочные чресла окольцевали тяжелым, невыносимо тяжелым свинцовым поясом и попросили стоять прямо и не дышать. «Лежать прямо и не дышать», — мрачновато переиначил он.

Вскоре он прямо лежал на топчане и смотрел в высокий белый потолок, а одесную стояла стройная металлическая подставка с мутной капельницей. Потом за ним пришла мама и проводила в палату со странным номером. «Что же в нем такого странного? — думал больной, тихо поздоровавшись с однопалатниками и направляясь к свободной свежезастеленной кровати. — Четыреста… Четверка — этаж! Палата № 0!».

— Ты что, Гена? — спросила мама, остановившись на полпути вместе с сыном.

— Ничего, — ответил тот, дошел до кровати и сел, отметив, что на тумбочке лежит их опустевшая сумка.

С двух кроватей, расположенных по другую сторону широкого прохода, на Гену кратковременно и будто бы виновато взглядывали мясистый мужчина лет пятидесяти и крепенький паренек немного постарше самого юноши. «Словно что-то знают, а не говорят, — подумал он. — Да нет, что они могут обо мне знать…». А бородатый длинноволосый мужчина с соседней кровати, очень похожий на священника, смотрел на него и приветливо улыбался.

— Меня Павел зовут, — сказал мужчина, и юноше показалось, что он уже где-то видел соседа и слышал его голос. — Я скоро выпишусь — можешь тогда перебраться на мою кровать.

— Спасибо. Меня зовут Геной.

— Спасибо, — сказала и мама, и ей показалось, что она уже где-то видела этого человека. — Ему будет хорошо у окна.

«У окна, — подумала она, силясь вспомнить. — Именно у окна».

— За что ж вы меня благодарите? — удивился Павел. — Если бы я сейчас предложил меняться — тогда понятно…

— Всё равно спасибо. Извините, Павел, меня Тамарой зовут, скажите: мы с вами нигде не встречались?

— Может быть, мельком, в общественном транспорте… Городок-то маленький.

— Да, наверное…

Павел, человек, как видно, общительный, очень забавно рассказывал о больничных порядках, о кормежке и процедурах и вскоре ободрительно наставлял:

— Держись, Гена. Улыбайся почаще, молиться не забывай.

— А как вы узнали?

— Это заметно.

— А по вам, кстати, тоже заметно.

— Спаси Бог.

В палату вошла Мария Викторовна, внимательно глянула на веселого Павла и оживленного новенького, улыбнулась и сказала:

— Доброго здоровья. Валерьев Геннадий Владимирович?

— Да.

— Полных лет восемнадцать, педуниверситет… Вы раздевайтесь, раздевайтесь… И на каком факультете такие тощие студенты учатся?