Наш Современник, 2005 № 03 - Журнал «Наш современник»

— А я по-прежнему считаю, что Бог может простить любого кающегося грешника, — упрямо постулировал человек. — Главное — раскаяться.

— Давай-ка привлечем гегелевскую триаду, — малопонятно изрек бес. — Твое заявление было тезисом, мое опровержение будет антитезисом, а то, что в результате образуется в твоей голове, вполне можно назвать синтезом. Предположительно синтез должен быть такой: «В принципе я прав, но об этом засранце молиться греховно».

— Сначала выскажи антитезис, — предложил Павел. — А синтез — это уже мое дело.

— Разумеется, — согласился нечистый и начал излагать свои доводы. — Во-первых, Бог прощает не каждого кающегося грешника. Иуда, например, и раскаялся, и деньги возвратил, и вешаться пошел — а Бог его не остановил. Во-вторых, Бог может смилостивиться над грешником просто так, из самодурства. Твой новозаветный тезка, например, не каялся, преследовал себе христиан и в ус не дул — а Бог его просветил, рядом с Петром поставил. В-третьих, на падших ангелов милосердие Божие не распространяется, и потому молиться о нас — ошибка, то есть грех.

До этого момента черт говорил с уверенностью и снисходительностью отличника, доказывающего у доски теорему, и Павел припоминал свои школьные годы и прошлый год, и три продольные морщины всё глубже и глубже проступали на его лбу. Но после тон чертячьего рассказа изменился, стал нервным и проникновенным, и морщины на Павловом лбу обмелели: человек внимательно слушал.

— Послушай, Павел, — говорил бес. — Я ангел, хотя и падший, я слуга, посланник — не более. Я свободен в гораздо меньшей степени, чем любой человек. Скажу сразу, что в этом веке, до конца времен, ни я, ни кто-либо из бесов не был прощен и не будет. Есть надежда на прощение лишь в веке будущем, после Страшного суда, однако ваши за эту надежду предали Оригена анафеме. И вновь повторюсь, Павел: я — слуга и смогу раскаяться лишь по примеру моего владыки.

— Но неужели вам нельзя отпасть от сатаны, как он когда-то отпал от Бога? — воскликнул человек.

— Пока еще никто не отпадал, — ответил черт. — Человекам это возможно, пока они здесь, а бесам — нет. У вас есть причастие, у вас души пластичные, вы можете грешить и каяться. А мы не можем измениться, пока Бог нам этого не позволит. Ради вас Христос Себя в жертву принес, а к нам Он только однажды заглянул — разломал ворота и души ветхозаветных праведников вывел. Это, знаешь ли, как атомный взрыв для нас было — очень страшно…

Он прикрыл глаза и замолчал, а Павлу было до слез жалко падшего ангела и хотелось молиться, молиться, молиться о бесплотном грешнике, но человек уже понимал, что так он лишь причиняет боль самозванному Вергилию, погруженному в психоаналитическое кресло.

— Ладно, я не буду за тебя молиться. Но после Суда я буду просить о тебе у Господа.

— Синтез вполне приемлемый, — оценил бес. — Благодарю. А почему ты не зовешь меня Вергилием?

— Я читал «Божественную комедию». Мне такой поводырь, как ты, не нужен.

— Браво! — восхитился лукавый. — Тебе тогда было пятнадцать лет, а я заглядывал в книгу из-за твоего левого плеча и бранил переводчика. Впрочем, разве мог он переложить на грубый русский язык те драгоценные терцеты?

— Ты эстет, — констатировал Павел.

— А кем мне прикажешь быть? — риторически вопросил черт. — Наслаждаться творчеством Божьим я уже не могу — остается творчество человеческое.

Помолчали. Человек перекрестил бутылку газировки, стоявшую на столе, отвинтил крышку и отпил. «Здесь могла быть ваша реклама», — подумал он.

— Остроумно, — похвалил черт. — Тебе, кстати, скоро просыпаться. И возможно, что мы теперь долго не увидимся. Ты выздоравливаешь телесно, а духовно почти здоров. Нечисть же навещает лишь нездоровых. Свидригайлов об этом очень грамотно рассуждал: мол, болезнь — это ненормальное состояние, в котором могут возникать точки соприкосновения с иным миром, и чем тяжелее болезнь, тем таких точек больше… — он сделал паузу и с потусторонним жаром продолжил: — Грех тоже является болезнью, и я верую, что когда-нибудь ты очень серьезно согрешишь, и я приду к тебе, и затащу в троллейбус, и снова уговорю выпрыгнуть из окошка! — Его облик неприятно, но очень естественно изменился. — Я хочу, чтобы ты запомнил меня таким — с клыками и копытами! Я — злой, и никакими человеческими молитовками этого не изменить! Запомни!!!

— Запомню… — пролепетал Павел, перекрестил искусителя и проснулся.

Он проснулся в понедельник утром; за окном было сумрачно, в палате мерцала и потрескивала полудохлая лампа дневного света; паренек, угодивший в больницу за неделю до свадьбы, рассказывал анекдот:

— Умер гибэдэдэшник и очутился перед Богом. Бог его и спрашивает: «Как ты жил? Плохие дела творил или хорошие?» Гибэдэдэшник отвечает: «Были плохие, были и хорошие». Бог говорит: «Ну, раз так — вот перед тобой две дороги. Одна ведет в ад, другая в рай. Выбирай любую». А гибэдэдэшник Ему: «А можно, я здесь, на перекресточке, постою?».

«Умный анекдот», — отметил Слегин и под смех остальных обитателей палаты призадумался о прошлогодних событиях, как делывал не раз и не два в эти больничные дни.

Первую светскую книгу, прочитанную в новой жизни (а это был толстенький учебник по истории России ХХ века), Слегин заглотил менее чем за неделю — успел до Рождества. «Ну и ну!» — подумал он и поехал на книжный рынок. Во второй год юродствования Павел привычно откладывал часть подаяния, и теперь оно пригодилось: продавец учебников и детских энциклопедий заполучил странного постоянного клиента — одетого в драную фуфайку и хромоногого. «За эти деньги в „сэконд хэнде“ можно нормальную куртку купить, — размышлял продавец, протягивая экстравагантному книгочею красочную энциклопедию. — Вот ведь чудак!» А книгочей был просто недоучившимся отличником, и в его взгляде, чувственно оглаживающем книжные ряды, сиял жуткий интеллектуальный голод.

Перед началом Великого поста деньги кончились, и Павел спросил у того продавца:

— Можно мне сюда устроиться — книги таскать?

— Вы же хромой! — изумленно напомнил продавец.

— Могу и не хромать, — невозмутимо сообщил Слегин и прошелся спортивной походкой.

— Ну ты и жук! — восхищенно воскликнул книжник. — Я поговорю с хозяином.

Работа Павлу понравилась: теперь он ежедневно видел восход солнца, а раньше мог и проспать. С семи до девяти утра он возил тридцатикилограммовые коробки с книгами со склада на рынок, а во второй половине дня, с трех до пяти, — с рынка на склад. Возил он их сначала на санях, а потом — на тележке, по четыре коробки за раз, и в конце дня получал деньги — в месяц набегало примерно столько же, сколько и у среднезагруженного доцента, не берущего взяток. Работа идеально подходила Слегину: он успевал и на позднюю обедню, и на всенощное бдение.

Милостыню он просить перестал, хромать — тоже, рассудив, что и в церковь, и на книжный рынок ходят отнюдь не самые глупые люди, что взаимопроникновение этих двух групп людей неизбежно, а потому неизбежно и разоблачение. Половину жалованья Павел раздавал нищим, а на остальное покупал книги, еду, одежду. Марья Петровна нарадоваться на него не могла и чуть ли не ежедневно кормила пирожками-«соседками», однако нахмурилась, узнав, что он сходил в поликлинику и изумил врачей, в результате чего денег ему больше платить не будут.

— Ну, работал бы ты и те деньги тоже получал бы. Что же ты такой несообразительный?.. — горестно произнесла соседка по коммуналке.

— Не хочу обманывать, — ответил Слегин.

— А раньше что же?.. Ой, извини, Павел!

— Что? — он просто не понял.

— Ну, ты ведь еще два года назад выздоровел… На Рождество. И глаз у тебя с тех пор прямо смотрит, и хромать ты иногда забывал…

— Плохой из меня конспиратор, — усмехнулся он. — А почему же я, по-вашему, притворялся?

— Ну, на работу сейчас сложно устроиться, а так хоть что-то платили… И еще милостыня — ее ведь тоже не всякому дадут… — с запинкой проговорила она и, робко глянув в лицо собеседника, вздрогнула и воскликнула: — Павел! Павел, прости меня! Ой, прости меня, дууурууу!..

— Бог простит. И вы меня простите.

— За что?

— За соблазн.

Слезы опрометью скатывались по его кумачовым щекам и стыдливо прятались в зарослях бороды. «Вот так юродивый! — мысленно повторял Павел. — Ну и юродивый!».

То же самое он повторял и в начале года, когда совмещал юродствование Христа ради и чтение светской литературы. Он всё чаще и чаще думал, что юродствование в современных условиях — это скорее антиреклама христианства, нежели проповедь. «Сейчас проповедовать надо по телевидению — а кто меня туда пустит, юродивого? — размышлял он. — Обратиться к правителю с обличением может теперь каждый: голову не отрубят. Иван Грозный слушал блаженного Василия, потому что боялся Бога. А нынешние только шантажистов и киллеров боятся. Да и вообще, фуфайки нынче не в моде…».