Дворянские поросята - Сергей Хитун

Чтобы добраться до места моей новой службы, мне пришлось ехать на автомобиле-грузовике, по железной дороге, на пароходе по Днепру и наконец, в "балагуле" - парной телеге с крытым рогожей верхом. Я мысленно перенесся к временам и местам описанных Гоголем в его произведениях, когда трясся в балагуле, которую тащили две клячи и проезжая через город под именем Пропойск; а потом, приехав в Чериков, узнал, что Городской Голова за всю его семидесятилетнюю жизнь не видел железной дороги, бывшей в 85-ти верстах от им опекаемого города.

Среди офицеров Отряда я был единственным с военно-инженерным образованием. Остальные были прикомандированы к нему из пехоты и других армейских частей, чтобы заполнить недостаток опытных строителей дорог и мостов.

Сорокалетний солдат из запасных был назначен мне в денщики. Другой, того же возраста, приглядывал за моим конем.

Командир 17-го Военно-дорожного Отряда, полковник К., был тоже пехотный офицер, хотя с некоторым инженерным опытом. Он где-то раньше временно замещал командира саперного батальона Он хвастался тем, что его саперы, благодаря его системе обучения, были самыми быстрыми строителями окопов и пулеметных гнезд в их дивизии:

- Не успею выкурить папиросу, как они, как кроты, зарывались в землю по горло, - грохотал он, трясясь от смеха. Он заставлял их рыть окопы под неприятельским огнем.

Я был назначен, как бывший студент-юрист, офицером-следователем для допроса солдат Отряда, провинившихся в кражах и дебоширстве. Работ по постройке дорог и мостов не было. Отряд ждал отправки на фронт.

Офицеры проводили время в Клубе, где пили за недостатком водки разведенный спирт, играли в карты, рассказывали свои любовные похождения и анекдоты.

Потом навещали своих любовниц, а те у кого их не было, посещали местных перезрелых проституток. Спрос на них был невелик. Очевидно посетители этого "дома" были больше типа туристов, являвшихся "только поглядеть". Потому что, во все стороны одинакового размера, хозяйка этого "заведения", встречала каждого непременными словами: "Тольки же-ш ни даром... Тольки жее-щь ни даром".

Мне часто приходило в голову, как мало изменилось за десять лет, находящееся в глуши, офицерское общество, в котором я очутился, от описанного Куприным в его "Яме" и "Поединке".

В начале осени наш Отряд был послан на Западный фронт. Моя рота квартировала недалеко от г. Вилейки, в полуразрушенной деревне Рабунь. Здесь, наконец, мы начали исправлять дороги, строить новые мосты под звуки канонады далеких пушек.

Когда "братание" на фронте увеличилось и дисциплина исчезла, наши работы остановились. Солдатам хотелось домой. Все же еще не раздался тот внезапный, декретом необъявленный, сигнал по которому через месяц толпы дезертиров ринулись в тыл и плотно закупорили все прилежащие к фронтовой полосе железнодорожные станции. А пока что солдаты ели, пили, спали, посещали митинги, на которых главным их словом было - "долой".

Представитель ротного комитета обратился ко мне с просьбой объяснить солдатам все о существующих политических партиях. В местной школе, я рассказал собравшимся вкратце о принципах и программах разных политических течений, не затрагивая их достоинств или недостатков. Редко кто из слушателей проявил кое-какое внимание. Большинство сидело безучастно, мигая сонными глазами, щелкая семечки, куря махорку и изредка вяло переговариваясь. Но аудитория внезапно воспрянула когда, после конца моей "просветительной" лекции, я сообщил им, что из прифронтовой полосы в наш район пришло много расплодившихся волчьих стай, одна из которых разорвала в клочья одинокого пьяного вестового и его лошадь в нашем лесу на окраине села.

На мой вызов добровольцев для засады на волков ответила чуть не половина слушателей. Я выбрал четверых молодых парней из лесных губерний. Мы условились устроить засаду ночью в пустом овине, близко от опушки леса. Для этого мы, пятеро, притащили тушу пропавшей лошади и оставили ее в 50-60 шагах от нашего прикрытия. Дежурного по роте предупредили о возможной винтовочной стрельбе ночью.

Первая ночь была такой темной, что мы даже не видели нашей приманки. Волки не пришли. Труп коня был нетронут. Днем мы направили наши винтовки на дохлого коня и засекли положение и прицел ружей вбитыми гвоздями, петлями из проволоки, подставленными чурбанами. Приготовили факел из просмоленной пакли.

Все работали дружно и с увлечением. Шутили над идеей выдуманной мною: подвешивания и мертвой установки винтовок. Гадали сколько деревенских собак мы перебьем, если они явятся вместо ожидаемых волков.

Кто бы мог тогда мне предсказать, что через несколько месяцев, я с отросшей бородой, в грязной заношенной шинели, в стоптанных валенках, буду прятаться на чердаке в течение недели, питаясь только гречневой крупой, скрываясь от этих самых солдат, которые благодаря науськиваниям красных комиссаров превратились в распущенную, злую, звероподобную солдатню, устраивающую бесконечные облавы на "офицерей", объявленных врагами народа.

Вторая ночь была холодная и темная, как и предыдущая. Но на этот раз у нас был факел при свете которого, мы могли бы подобрать нашу будущую добычу.

Снова мы проверили устойчивость наших винтовок и собственные позиции, от которых зависел успех нашей стрельбы. В тишине ночи доносился вой волков из леса и в ответ ему нервное тявкание собак из деревни. Устав от дневных приготовлений и от бессонной предыдущей ночи, мы все скоро уснули.

Внезапно я проснулся. Ясно было слышно как трещала раздираемая кожа лошади. Затем, что-то кляцало, чавкало, подхрипывало и снова звук разрываемого толстого полотна. Я разбудил остальных. Один из них, низкорослый парень из вологодских лесов, уверял меня, что он видит трех волков и что самый большой "оседлал" труп коня и его морда наполовину в выеденном брюхе лошади.

По моей команде, "Пли"! - залп из пяти скученных винтовок не только оглушил, но и привел нас в состояние временного обалдения.

Вокруг лошадиного трупа слышалась какая-то суматоха, тряска...

- "Факел!" - кричал я, - "Факел!".

Пока зажигали паклю, азартный лесовик из Вологды ринулся в темноту... и, почти в ту же минуту, мы услышали его болезненный крик...

Мы все бросились к нему. В ярком свете горящей смоляной пакли он стоял шатаясь... Между ладоней, закрывавших его лицо, текла обильно кровь.

Я отнял его руки от лица. Сторона его была разорвана от уха до подбородка. Сквозь открытую кровавую рану виднелись белые зубы вологджанина.

- Как? - мог я только вскрикнуть, чуть не плача.

- Ош-ш-шибси... Думал... убитый ён, - бормотал он через внезапно раздувшиеся кровавые губы. Его сразу же увели в госпиталь.

В двух-трех шагах, с перебитым хребтом, умирав громадный волк. С дико вращающимися горящими, как угли глазами, с кровавым длинным языком набок, он часто и тяжело дышал. Он все еще пытался тащить себя с растянувшимися парализованными задними ногами, в сторону леса. Одиночный выстрел прекратил его агонию.

Вскоре мой приятель, батальонный доктор Р. выдал мне медицинское свидетельство, которое объявляло: "Подпоручик Хитун подлежит эвакуации в тыловые госпиталя для лечения острой формы нефрита".

Конечно, я был здоров как бык. Ел за троих, "жал" двухпудовку одной рукой одиннадцать раз. Но были причины оправдывавшие мою псевдоболезнь. Фронт разваливался. Солдаты вырешили вопрос войны "ногами" - дезертировали тысячами. Авторитет офицеров был на "нуле". Новые правители - большевики огласили декрет: "Войну не продолжать, но мир не подписывать".

Все это оправдывало мою симуляцию болезни. Итак, я был эвакуирован с Фронта в Санитарном поезде в Москву и помещен в Госпиталь при Купеческом Клубе.

В громадной палате, бывшей танцевальным залом Клуба, в среднем ряду состоящем из 20-ти кроватей, была и моя кровать. В первые дни я проводил большую часть времени лежа в постели, наблюдая происходящее вокруг.

В то время, как медицинский персонал - доктора, сестры милосердия, фельдшера продолжали рутину своих обязанностей днем и ночью, административная часть была в периоде перехода от старого управления к новому. Контроль над госпиталем делился между многими комитетами выбранными от докторов, сестер милосердия, канцелярских служащих, раненых, санитаров, поваров и судомоек. В приемной комнате, дежурный член комитета дал мне мою именную карточку, которую надо было повесить на спинку кровати. Он сказал, что если мне нужна медицинская помощь, то обратиться к старшей в палате сестре милосердия.

Я пользовался абсолютной свободой: уходил и приходил когда хотел, ел вкусно и досыта, в то время, как в городе население охотилось за каждым куском хлеба и не всегда успешно. Никто не проверял ни мою болезнь, ни ход, ни степень ее.

Среди раненых были несколько молодых офицеров с ранениями в спину и ниже, в икры и один даже с раздробленной пяткой. Обыкновенно такие ранения бывают при отступлениях. Но в данном случае, эти офицеры были подстрелены своими при наступлении на немцев. В августе Керенскому удалось поднять, своими речами, дух армии и уговорить (Офицеры стали называть Керенского с горечью Главноуговаривающий (вместо Главнокомандующий). их на осеннее наступление.