Дорогая, я дома - Дмитрий Петровский

И что-то происходит в этой теплой ночи – так, что ты вдруг тычешь ей стволом под левую лопатку – и она поворачивает направо, и идет к огромному темному ангару. И там, в ангаре, между бочек керосина, в запахе масла, под кучей каких-то темных плоскостей – ты кладешь автомат на землю, а она вдруг вспрыгивает на тебя – и ты путаешься в юбках, и снимаешь их, и рвешь – и ты так давно мечтал об этом, и вы оба – такие потные, жаркие, и в вас столько сил. Ее волосы хлещут тебя по лицу, под тканью что-то звенит, а тело в прорехах – гладкое, шелковое, горячее…

Под утро ты оставляешь ее в ангаре и выходишь на воздух – у тебя еще час, после чего заступает сменщик. Ты отходишь куда-то за территорию, против инструкций, потому что жизнь хороша, закуриваешь, смотришь, как поднимается ветер, ползет песок, ждешь, когда покажется солнце, – и вдруг что-то сверкает в воздухе, какая-то нестерпимая яркость до краев заполняет горизонт, и тебя швыряет вперед и вверх, и песок дыбится, свистит, летит со всех сторон…

А потом тебя находят, и ты – один из немногих, кто остался в живых после взрыва ангара. И на допросах ты вспоминаешь эти огромные глаза, ресницы, одежду и этот звон под одеждой – и на все вопросы отвечаешь, что нет, не видел, нет, не спал, нет, ничего не было.

* * *

В квартире было пусто. Я почувствовал это сразу, как открыл дверь, – воздух мертвый, и все осталось на местах, как и было. Кошка выбежала, стала дико мяукать, подниматься на задние лапы. От руки сначала отпрянула, потом принялась грызть. Я оттолкнул ее, пошел на кухню. Столько дней без еды – совсем одичала.

Кухня у нее огромная, не то что у меня. Мебель – хром и стекло, везде подсветка, куча маленьких полочек, на них – баночки со специями. Рядом с холодильником – стойка для бутылок и бутылки, пыльные, очень дорогие, поэтому я их не беру. А на холодильнике – фотка какого-то большого озера, хотя она утверждает, что это пруд, искусственный, в городе, где она родилась. Как называется город, не помню, что-то с кучей «ш» и «ж», но она сказала, там делают калашниковы…

– Ты держала в руках калашников? – спросил я.

– Нет. – Она тогда посмотрела на меня, будто ей и в голову не приходила такая мысль. – А зачем?

Я не ответил. Она взяла мою руку и сжала. Крепко сжала – она сильная была, тренированная. Смешная такая… если бы я родился в этом городе, я первым делом попал бы на завод, где делают калаши. Там, у них в России, в этом городе небось у каждого младенца есть калаш…

Я все смотрел на нее и ухмылялся. А она вдруг убрала руку и спросила:

– Ты что, думаешь, ты мне нравишься, потому что красивый?

Так прямо и спросила. А я не знал, что ответить. Откуда мне знать? Вроде нормально так, если в зеркало посмотреть, не жалуюсь. И девчонки не жаловались. Но, по-моему, дело не в этом.

– Не знаю, – сказал я ей тогда.

– Ты не красивый никакой. Обыкновенный, – сказала она.

– Ну и ладно, – говорю.

А она снова взяла мою руку и сжала еще крепче.

– Не красивый и не богатый. А я раньше мечтала о богатом и сильном. Но тут, в этой Европе, все наизнанку, здесь богатые – слабаки, они боятся красивых женщин, боятся молодых мужчин. Они тебя боятся, а ты их – нет. Они легко могут быть счастливы, но они жалкие и несчастные.

Я хотел ей сказать, что это все очень сложно, да и вообще ерунда – но вспомнил нашего Надмана, вспомнил госпожу Луках – и промолчал.

– Я раньше тоже боялась. Я раньше была некрасивой, – шепнула она. – А потом очень захотела, и все стало по-моему.

Больше она о себе не рассказывала.

Я еще прошелся по квартире. Все было очень модное, очень современное: черное дерево, кубы и пирамиды, стекло и металл. Плазменный телевизор на стене, обои белые в черную полоску. Пыль появляется, оседает на вещах. Но в комки не скатывается, потому что скатывать некому. Люди здесь давно не живут. В коридоре у нее висели какие-то картины с подсветкой, включалась отдельной кнопкой. В спальной – огромный шкаф для одежды, кровать, тоже огромная, со спинкой, одеяла красные, а простыня черная. Тоже впервые такую видел. Одежда стопкой сложена у кровати. Когда я впервые после ее исчезновения пришел сюда, шкаф был открыт и шмотки разбросаны по кровати. Будто шкаф сам лопнул и выплюнул все эти платья. Видимо, собиралась впопыхах. Я прибрался, когда спать приходил.

А в ванной бардак до сих пор – под зеркалом навалены пинцетики, кисточки, расчески, ватные диски… Я в этом никогда не понимал, не знал, куда сложить, вот и оставил. Я всегда любил девчонок, которые следят за собой. Стоят у зеркала, орудуют своими инструментами, будто делают сложную операцию. Русские девчонки молодцы, и эта была такой.

Почему была?.. Я посмотрел на белую ванну, на полочку с гелями для душа, шампунями, скрабами и пилингами, на весь этот девчачий мир и почему-то подумал, что она не вернется. Не знаю, как это объяснить. Просто потом, когда дядя прислал мне первый заказ, я заходил в квартиру, где жил этот Шеер, генеральный из «Порше», а когда выходил – он лежал в углу кухни и со всей квартирой что-то случилось. Она как будто превратилась в музей этого человека, вещи застыли – знали: хозяин не вернется, и теперь их будут трогать только чужие, безучастные руки. Я всегда этому чувству удивлялся.

* * *

Дядя всегда говорил, чтобы я терпел, – и мне ничего было, в этом колл-центре, не пыльно. Плевал на солнышко, как на утюг, и кризис, в общем, был мне не впадлу. Когда эти мудаки начали задерживать зарплату, не платить по месяцу, по два, по три – я точно так же перестал платить за квартиру и домоуправление кормил теми же байками про кризис, какими нас кормили на работе. На еду мне хватало, иногда заходил к дяде, иногда к ней, к этой пропавшей девчонке. Но настроение на работе было аховое, все жаловались, и все с ненавистью смотрели в сторону кабинета, где сидело руководство, а особенно – в сторону