Уроки священного писания. Теория абстрагирования - Давуд Зулумханов

Когда встречаются два мудреца они садятся рядом и молчат. Изредка взор поднимут на горы. Взгляд сквозь них уйдет в никуда.

Сядь и ты рядом. Послушай. Услышит душа перезвон авраамовых стад колокольцев, шум ветров каменистых пустынь Палестины, и священное «ом» в лабиринтах Тибета, и мерный шаг беспощадных фаланг Александра и «mea culpa!» в готическом храме исторгнет монах…

Сядь рядом, и ты поймешь, сколько познать нужно крика, чтобы так молчать, как эти два мудреца.

Приходи ко мне подумать, посидеть в тиши, посмотреть на облака в небе вечернем. Только они – напоминанъе миру, что замирает теряя свет… Что за картина на небе? Ее нарисуем вдвоем: я и ты. И какая будет удача увидеть друг друга, ничего не сказав ни о чем.

Я ищу в беззвучии слова… У кого? Откуда они ко мне приходят? Как облекают они в плоть пустоту моих мыслей?

Страшно и трепетно думать, что ты лишь свирель в руках пасущего стада.

Мой внутренний голос. Мое внутреннее я. Моя душа. В разговорах и спорах только с собой. Нет для нее собеседника. Говорят, только Бог может ей ответить, но пока молчит. А вокруг такие же. А может, и нет. Как распознать? Заговорить? Но это лишь голос. Показать? Это только лишь жест. Дотронуться? Тело ответит. Не душа. Целый мир – нечто снаружи. Вся вселенная – лишь посредник. Посредник в беседе ни с кем, ибо теряется он во множестве громоздких звеньев: в звуке, запахе, цвете.

Лишь прожившие вечность вместе уловят случайный ответ. Касание душ незрячих в пустоте человеческих лет… Поговори со мною. Посмотри мне в глаза. Возьми мою руку в ладони. Покажи небеса… Но нет. Это все лишь отраженье. Это лишь суета. Главного контур только чертится. Линия тонкая пером ведется острым, обрываясь и исчезая…

Где ты? Лишь надежда теплится, что однажды в черноте безразличной, не касанье, не голос, не свет мне ответит, со мною сливаясь в испуге: «Я здесь…»

Когда? Ужель только в смерти…

Внезапно толчок, проснешься, смотришь долго в темноту. Думаешь, что за звук это был? Шорох чей или крик? Ждешь напряженно: не повторится ли?

Нет. Это – не снаружи. В себя загляни. Какая догадка тебя во сне осенила? Но нет, не поймать. Опять погружаюсь…

Обрекли меня на жизнь, в сосуд звенящий заточили, костьми и плотью облепили, сказали: «Ты теперь вот здесь!»

Но рвусь на свет, стремлюсь на волю, туда, где я повсюду.

Если б встретил я себя, то я б конечно же узнал. Но, думаю, не подошел бы, не заговорил. Я и с другими редко заговариваю…

И он бы не подошел: ведь он – это я.

И только глаза нам покажут все, что хотелось спросить. И только они нам подскажут все, что ответить нам надо.

Зачем же тогда подходить?

Вспыхнет свет, зажжется луч. Какого он будет цвета?

Слово раздастся, как будто с небес. На языке оно будет каком?

Детства запах ударит из бездны. На что же он будет похож?

Касанье случайное сердце встревожит. Чем же задеть удалось?

И эти объятья я знаю: я ждал их. Кто сможет теперь нас разлучить?

Как долог путь от первого виденья, от первой мысли, потрясшей дикаря, до пьянящей сладости вечернего признанья и щемящей ясности мечты…

И мой сей путь. Я им иду – все более на ощупь, очередного оставляя за спиной поводыря. И пусть не суждено достичь последнего предела – пройдет по мне, идущий вслед меня.

Линия делит надвое мир. Двое, сливаясь, его возрождают. Так из беседы случайной, из робкого взгляда росток небо и землю воедино сшивает.

Я отрываю от мира кусок, отсекаю все лишнее: это – моя добыча.

Корзина винограда спелого ароматом пронзает грудь. Глаза не устанут смотреть на кисти тугие. Меж ивовых прутьев изгиб – ягод сладчайших сочится сок. В порыве, как зверь, впиваюсь зубами – стекает на грудь кровь растерзанной жертвы… И наступает успокоенъе.

В жизни старого поэта беспокойство лишь одно: чтоб успеть к последнему рассвету строчку, что важней всего, отметить и отдать…

Он ее давно приметил – бурной юности строку – ту, что гнал все эти годы. Гнал, как будто не свою.

Миром правит сила. Силой правит ум. Ну а ум всегда послушен голосу рассудка. Рассудок слушает толпу, и чем она крупней, тем кажется сильней. А сила правит миром. И вот очередной замкнулся круг.

И лишь поэт безумный сшивает те круги в полотно священного пути.

Когда я буду не один, закрытые уста уже не будут надо мною властны. И ложный стыд и мира суета не увлекут в побег. И тот изгиб манящий, и сладкий смех, волос тяжелый аромат и всплеск желаний уж не обманут боле. И даже разум мой не разлучит меня… Когда я буду не один.

Я своей душе усталой спутницу ищу. Чтоб она не замерзала без тепла в снегу. Чтоб она не забывала, для чего живу, для чего, с морозом споря, я лучину жгу.

Станет ли домом стен белизна? Станет ли светом солнце для дня? Станет ли сердцем страсти слеза? Узнают лишь двое – ты и я.

Скажи, сколько раз без причины в горле ком и слеза разбивали твой мир? Ты – к зеркалу. А там опять уже не ты, опять надо привыкать к себе новому и прощаться с тоскою острой с тем, кем был еще вчера.

Взлет, паденье, прозренье и новое слово, его узнавание. Радость, прорывающаяся в первый восторг и осторожное, со страхом, его отпускание в мир, к нему привыканье…

Затем опять – взлет, но это уже повторенъе и до вздоха последнего воспоминанъе, пронзающее из первого дня далекого, детского, когда мир сотворен был тобой.

Пережившим мир послание пишет седой пророк. Не напутствие, и не прощание, и не судьбы урок. Он пишет из кельи убогой, равнодушной толпе поперек. Он пишет в любви признанъе, забыв, как был сам одинок.

Лучина, что горит во тьме, покажет черноту ночи. Свет солнца, ослепив, покажет день.

Улыбка скорбная в тебе разбудит сердце. А смеха звонкого раскат лишь унесет печаль.

Как боль остра, от смеха детского, от строчки верной, от кисти верного удара.

Что заглушит ее? Как сможет рана – от пули или острого кинжала – стереть из памяти записано что было не тобой.

Кружит синий снег в ночи. Пляска смерти увлекает в холод бесконечный. Ниоткуда свет мерцает в иглах равнодушных. Засыпает мир. Уходит, исчезая в звездах, горизонт… Еще чуть-чуть и сей эскиз случайный будет стерт, и путник белый опять священный путь искать начнет…

Я узнаю тебя. Твои черты становятся все мягче. Улыбки след не сходит с влажных губ. Глаза твои, как будто в мир из детства, уводят, голову кружа.

Я узнаю тебя. Твой голос нежный пронзает сердце. Его я слышал бездну лет назад. Им только раз – во сне однажды – звала над колыбелью меня мать.

Я узнаю тебя. Гляжу как зачарованный на образ: вот он все ближе, он заполняет мир, с ним и со мною исчезая в никуда…

Гримаса боли не страшна тому, кто с болью сам сразится. Сюжет? Он будет. Он сейчас родится.

На свете жил один старик, а с ним жила девица. Когда ж настало время ей с девичеством проститься, сказал старик: «Меня убей, чтоб жизнь могла родиться».

О чем этот лик луны поведать хочет миру? От чего так печален ее бровей изгиб и безутешен рот? Бесконечности холод не может пронзить ее голос: напрасно предупреждение…

Как сможешь ты пестрый мир уместить в мысли последней смятенье? Только крик: «Подожди…»

Я иду сквозь толпу. Иногда, взгляд назад, среди спин не замечу ль лица. И опять сквозь поток, но настигну ль хотя б водоворот от путника, ушедшего вперед меня.

Небо ночью глубже, чем днем. Солнце – ближе, чем звезды. Ближний свет простодушных уводит слепцов, горят мотыльковые крылья: падают тени…

В каменистой пустыне тень найти не могу. Шаг за шагом, упрямо, зноя время в себе убиваю, и наступает ночная прохлада.

Нет, Богу не нужна твоя молитва. Её священные слова ниспосланы лишь уху твоему. И лишь душе твоей они опора и услада, и лишь для ног твоих ступени, что к трону строгому безмолвно приведут.