В ожидании весны - Ованес Азнаурян

и улыбался, неистово виляя хвостом. Когда уже зашли в башню крепости, Ара Маноян взял из рук Липарита пакеты с продуктами и показал на тахту, на которую Лилит и Липарит сели, а сам принялся зажигать печку.

– А то вы тут замерзнете, – сказал он. – Будем пить чай. С дороги небось проголодались.

Лилит, сняв куртку-пуховик, огляделась по сторонам и, не выдержав, спросила:

– Как вы живете здесь, варпет? Как можно здесь жить?!

Ара Маноян ответил:

– Вполне нормально. Мне много не надо.

– Но здесь невозможно жить!

И Ара Маноян возразил, не без труда растопив печку (Липарит же подумал, что долгое одиночество приводит к труднопереносимой старческой словоохотливости):

– Человек ко всему может привыкнуть. Да-да, так и знайте. Человек – такая скотина, что может вытерпеть все. И действительно: никакое животное, если наделить его человеческим сознанием, разумом человеческим, не выдержит и сломается. Смешно ведь. Представьте лошадь, кончающую жизнь самоубийством. Смешно, правда? Потому что такого быть не может. Человек – единственное существо на Земле, которое может столько вынести, и одновременно единственное, которое может убить самого себя (киты – не в счет). Ведь, памятуя Акутагаву Рюноске, даже боги не могут совершить самоубийство. Они бессмертны поневоле. Вот так. Вы читали Акутагаву? Нет? Почитайте. Вы, я вижу, умные молодые люди… Скоро чайник закипит…

– Да мы не голодны, варпет, – сказал Липарит, почесывая за ухом Джеко, положившего морду к нему на колени.

– Вы же шли столько по снегу. А от снега всегда аппетит разыгрывается, – улыбнулся впервые Ара Маноян, потом, словно поймав потерявшуюся нить мысли, продолжил: – Ведь как оно устроено в мире? Задача каждого животного – выжить. В животных жажда жизни возведена в инстинкт, животные даже не задумываются об этом. Перед человеком же всегда стоит вопрос самого известного принца Датского королевства. Как будто нельзя решить всегда в пользу «быть»! Только человек может насытиться жизнью настолько, чтоб самолично прервать ее. Таким образом, человек малодушнее любого животного в этом отношении. С другой стороны, только человек способен вынести, выдержать столько бед и страданий. К тому же он ведь еще и все понимает… Любая горилла на его месте давно бы сломалась. Знаете? Чем больше человек может вынести страданий и бед, тем меньше он животное. А еще человек – это самое гениальное, что придумал Тот Великий Писатель.

– Вы называете Бога Писателем? – спросила Лилит.

– Да. Ну и что? Какая разница, как Его называть? Леонардо называл Его Великим Инженером. Неважно. Дело лишь в том, что Великий Писатель никогда не переписывает черновик. Вернее, сразу пишет набело. Порой выходит не очень хорошо, часто – несправедливо. Апсос, шат апсос[50]. Хотелось бы, чтоб Он переписывал последние страницы каждой главы своей Книги под названием «Мир». Ведь каждая главка у Него заканчивается так, как всегда. Нет? Он – Мрачный Писатель, всегда у Него умирают. Вот конец главы «Грант Матевосян» я бы переписал. Но не смогу. А Грант бы смог…

Ара Маноян разлил по эмалированным кружкам кипяток и уже в кипяток бросил по горсточке урца[51]. Достал с полки и положил на маленький шатающийся журнальный столик, что стоял перед тахтой, банку с сахарным песком, сыр и печенья, которые принесли с собой Лилит и Липарит.

– Пирожные я оставлю для Джеко, он их любит. Согласны? Он всегда надеется, что кто-то вот так придет в гости и принесет ему пирожные.

– И поэтому вы расчистили от снега тропинку к крепости? Вы всегда ждете гостей? – спросила, улыбнувшись, Лилит.

Старый писатель хмуро, как будто обидевшись, ответил:

– Я никогда не жду гостей. А вот Джеко – всегда. Снег же я расчистил, потому что… Потому что я так борюсь со снегом… Вот!

– Сизифов труд, – вставил Липарит, откусив печенье и отправив в рот кусок соленого до невозможности деревенского сыра. Потом отпил чаю с урцем.

– Нет, не сизифов труд! – неожиданно резко возразил старик. – Все до сих пор неправильно трактуют миф о Сизифе. Сизиф не только делает заведомо ненужную работу (ненужную, поскольку она изначально обречена на неуспех). Сизиф – он ведь самый великий из всех, потому что он единственный, кто не теряет надежду. И он ее никогда не потеряет. Сизиф всегда надеется, что в этот раз ему удастся докатить свой камень до вершины. Так что Камю был неправ: Сизиф – это не абсурд. Совсем нет! В его, казалось бы, абсурдной работе есть колоссальный смысл: надежда. Сизиф – он как писатель. Писатель осознает, что не сможет изменить и спасти этот мир, но он тем не менее продолжает писать и писать, надеясь, что творит добро. Ведь нельзя, согласитесь, сесть и написать злую книгу. Я себе этого никак не представляю. Книга просто не получится. А писатель всегда пишет, потому что не теряет надежду. Ведь он, когда не надеется больше ни на что, кончает жизнь самоубийством. Так? Но нигде не написано, что Сизиф покончил с собой. Он и не смог бы это сделать, потому что уже умер (а после того, как ты однажды умер, ты уже больше не умрешь!), и камень он свой тащил в подземном царстве, и ему некуда было деться. Так что точно вам говорю: Камю ошибся! Сизиф не был абсурдным персонажем, и надежда никогда не абсурдна. Надежда – это и есть писательство. Послушайте! Писательство – это когда ты идешь по мокрому тротуару, заходишь в мокрый парк и прислушиваешься к тому, что надо будет обязательно запомнить. Например, что ты чувствуешь, когда прикасаешься к холодному мокрому стволу дерева. Ранней весной или поздней осенью, когда на дереве пока еще (или уже?) нет листьев. Прикосновение очень приятно. Через какие-нибудь пять минут пальцы начинают замерзать, и ты суешь руку в карман брюк, и чувствуешь, как карман становится влажным, потому что рука у тебя была мокрой. Ты закуриваешь и продолжаешь свой путь и лишь время от времени останавливаешься, чтоб опять «потрогать» дерево. Деревья улыбаются тебе уже тогда, когда ты только-только подходишь к ним; когда же ты кладешь руку на ствол, они сразу же начинают тебе рассказывать о себе. О том, что холода в этом году слишком затянулись и что цветения раньше половины мая нечего ожидать. И каждое дерево может рассказать об очень многом, и они сами очень разные – ты это чувствуешь ладонью. У каждого своя душа, лицо, своя собственная улыбка. Деревья могут улыбаться, совсем как люди. Впрочем, ты замечаешь, что в последнее время они чаще грустят, чем улыбаются. Посмотрим, как будет, когда они зацветут. Пока еще рано: деревья стоят хмурые, мокрые и, кажется, оживают лишь тогда, когда ты прикоснешься