Убийца теней - Джей Эм

– Я сомневаюсь, – непонятно что имея в виду, откликнулся Талвеон. – Я стою перед выбором, Ярла. Я не знаю, от чего будет больше пользы. Погибнуть за ту крупицу истины, к которой я прикоснулся, надеясь, что правда о моей смерти, то есть, о жизни и смерти, станет известна многим, превратится в символ, укажет ещё кому-то путь… возможность разных путей. Конечно, мои палачи стараются, чтобы люди знали только ложь обо мне… Но не бывает тайн, которые оставались бы тайнами навечно. Итак, надеяться мне на это, или…

Слушая Талвеона, Ярла не удивлялась, что о собственной жизни он рассуждает так отвлечённо, будто ею не дорожит. Не дорожит, как своим собственным достоянием, мыслит её каким-то возможным символом для других… Это не значит, что Талвеон начисто лишён страха – и страх боли, и страх смерти есть в нём, как во всех живых существах. Но это пламя, которое горит в его душе… Эта готовность превозмочь свой страх, отказаться от себя, от своего «я» ради других – преодолевает всё. Готовность пожертвовать собой, но не из фанатизма, а из доброты, из милосердия – вот что такое это «пламя». Она даёт Талвеону силы, в ней сейчас вся его жизнь.

Но что знает его «или»?..

– Или же мне всё-таки отречься. – Талвеон не потрудился объяснить, что к отречению его подталкивает не страх, прекрасно понимая, что Ярла и так это знает. – Моё сопротивление, к сожалению, не только возможный символ для возможных последователей… – он болезненно поморщился. – Это было бы дело будущего, а в настоящем… В настоящем моё сопротивление вызывает слишком уж сильное, слишком тёмное желание его подавить. – Талвеон закрыл глаза, как будто сказанное отняло у него много сил.

Перед его внутренним взором ожило то, недавнее. И эти его мысли-воспоминания странным образом передались Ярле, словно между ней и узником и вправду установилась какая-то незримая умственная связь.

Тюремный подвал – не такое-то большое расстояние отделяет их обоих от этого мрачного подземелья, провонявшего плесенью, человеческим потом и лекарскими снадобьями. Жаровня, в которой разводили огонь, чтобы немного просушить сырые стены, потушена, но духота стоит невыносимая. На деревянной раме машины, предназначенной для мучения людей – чёрном изобретении истинно чёрного разума – растянут человек, чья нагота едва прикрыта обрывком грязной тряпки. Машина делает своё дело, рама удлиняется, выворачивая, почти разрывая суставы привязанного к ней пленника. Но с его губ срывается только прерывистое хриплое дыхание. Стонов мучители дождаться не могут.

Впрочем, двоим из них, профессиональным палачам, это не так-то и важно. Они привыкли ко всему, они смотрят на мир мутными глазами, в их разумах, давно потерявших сходство с тем, что именуется человеческим разумом, тяжело ворочаются мутные мысли. Они следят, чтобы пыточные машины работали как следует, когда ведущие дознание приказывают – затягивают ремни, закручивают болты, поднимают или опускают рычаги. Потом получают за это деньги, на которые покупают себе пищу. И, жуя свой кусок хлеба, не замечают, что он пропитан кровью.

Не слишком трогают страдания жертвы и тюремного лекаря, который маленьким серым паучком притаился в углу подвала, и судебного расследователя. Последний молча наблюдает за происходящим, предоставив допрашивать еретика тому, у кого на это больше прав.

Вот этот-то ведущий допрос человек нетерпеливее других и ждёт стонов прикованного к раме заключённого. Фигура дознавателя скрыта складками рясы, цвет которой в полумраке подземелья напоминает цвет запёкшейся крови. Его лицо бледно, несмотря на жару. Безупречно-скульптурное лицо с горящими безумными глазами. Огонь в этих глазах слишком похож на огонь вожделения. Только вызывает его не то, что обычно пробуждает в людях страсть. В разуме этого человека все побуждения и желания искажены настолько, что объект вожделения для него – боль другого человека. И ещё – стремление продемонстрировать свою власть, сломить чужую волю, восторжествовать над ней, доказать свою правоту.

Бледное безбородое лицо склоняется к другому, покрытому потом, с полуприкрытыми глазами.

– Покайся… отрекись… – шепчет дознаватель.

Но вместо покаяния и отречение пересохшие, потрескавшиеся губы заключённого произносят:

– Вне человеческих дел и человеческих мыслей добра и зла нет.

Человек в рясе изо всех сил заставляет свой голос не дрожать, звучать почти вкрадчиво, сострадательно:

– Бедный грешник… как же ты заблуждаешься. Какая самонадеянность говорит в тебе! Ты пытался внушить другим свои представления о мире, когда истинные представления о нём раз и навсегда установлены задолго до твоего рождения. Правый и Левый берега мировой реки…

– Не дели мир, не разрывай его на части. Мир многообразен… но един. Не видь двойственности там, где её не было и нет. Не поддавайся иллюзиям. Повернись в другую сторону, и правое с левым поменяются местами. Так существуют ли они на самом деле?

– Нет никакой другой стороны! Ты потерялся в своей философии. Ты объявляешь неблагим самого Творца – это страшное преступление.

– Я говорю только об отсутствии двойственности.

– Ты – заблудшее создание, поэтому проклинаешь меня. Но я желаю тебя добра… Муки, которые ты терпишь сейчас, ничто по сравнению с теми муками, которые испытывает душа, после смерти тела попавшая в лапы левобережных духов.

Человек в рясе ещё ближе наклоняется к лицу Талвеона. И тот вдруг широко открывает свои глаза, и две пары глаз, тёмно-карие и ярко-синие, смотрят друг в друга, и человек в рясе отстраняется, словно обжёгшись.

– Я не проклинаю тебя, – срывается с губ Талвеона хриплый шёпот. – Ты сам себя проклял. В твоей власти убить моё тело. Но уже не в твоей власти вернуть к жизни твою собственную душу.

– Что ты хочешь этим… – голос двухбережника всё-таки вздрагивает, не получается у него унять эту дрожь. Но до конца он не договаривает, обрывает себя. Договорить – значит признать своё поражение и превосходство этого презренного грешника с его безумными измышлениями. Вместо того дознаватель кивает палачам, веля ещё удлинить деревянную раму, и те подчиняются. От скрипа деревянных частей машины человек в рясе вздрагивает.

Узник снова сдерживает стон, не позволяет ему вырваться на свободу, и смыкает веки.

– Я боюсь, Ярла, что моё сопротивление ещё сильнее навредит людям Лоретта, чем уже навредило. Слишком уж бурно в сердце отца Воллета бушуют тёмные страсти. Как бы он на беду горожанам ещё одного-другого своего ларва не освободил.

– Воллет?.. – не спуская глаз с Талвеона, шёпотом переспросила Ярла.

– Тебе известно уже, кто это?

– Да. Значит, он виновник…

– А ты не догадалась? Не очень-то опытный ты расследователь. – Талвеон сказал это в шутку, без настоящей насмешки. Да если бы и с настоящей, Ярла не рассердилась бы.

– Возможно. Я просто убийца теней.

– Разве?

– Да. Лучше всего я действую, когда ясно вижу перед собой цель.

Воллет. Что ж, это неудивительно. Может, она и не очень опытный расследователь, но подозрение насчёт первого священника у неё появлялось.

Торжественная полутьма, пламя зажжённых свечей. Обстановка такая величественная, что сердце трепещет. Презренный мир со всей его грязью остался там, позади, за дверями храма. Дарлену хочется одновременно и смеяться от радости, и плакать от умиления. Он уже отрёкся от этого мира, забыл его, забыл даже свой дом и родителей, хотя расставаться с ними было тяжело, особенно с матерью, которая всё плакала и просила его ещё подумать. А он уговаривал: «Ну иногда-то сможем с тобой видеться, я ведь не уезжаю никуда, здесь, в норвейрской обители Благих Духов буду жить». А про себя добавлял: «А со временем, может, и в саму Первообитель меня примут». Но мать не утешалась. «Иногда видеться». Что для материнского сердца это «иногда»? Её сын, её дорогой мальчик такую стезю в жизни выбрал: высокую, запредельную – это непреодолимой преградой ляжет между ними. Только и останется что «иногда видеться». И – он для неё уже не сын будет, а святой брат, а она для него – не мать, а прихожанка. То есть, должно так быть. Но для материнского-то сердца сын – всегда сын…

Приказал себе Дарлен о материнских слезах не думать. Вступающему в братство с прошлым порвать надо, с родными, с друзьями, со всем миром. И если с родными действительно непросто порвать, то с остальным миром – гораздо легче. В нём ведь сплошь – нечистота, продажность, ложь и предательство. А он, Дарлен, не такой. Он уже доказал, что лучше других людей, чище, выше.

Пришёл самый торжественный, самый важный и главный в его жизни момент.

– Дарлен Винкен, сын Риннорда, твёрдо ли ты решил отречься от мира и посвятить свою жизнь служению вере Двух Берегов?

– Да, святой отец.

– В ознаменование сего лишаешься своего прежнего имени. Теперь имя твоё – Воллет.