Дело об императорском пингвине - Андрей Константинов

Над бедным Стрелкиным нависла угроза обвинения в шпионаже. Некоторые завсегдатаи Толиной квартиры были арестованы и сосланы — кто на Сахалин, кто — в Петропавловск-Камчатский. Но Толю почему-то не тронули. Он отделался легким испугом, затаился, а в постперестроечные годы стал преуспевающим художником и издателем модного рекламного журнала. Мы остались с ним добрыми приятелями и частенько захаживали друг к другу в гости. Кто знает, не исчезни так внезапно пан Кричевский из моей жизни и из России — был бы у Романа Игоревича Агеева шанс добиться моего расположения, произвести на свет двоих детей и повышать голос на жену всякий раз, когда в супе мало гущи?

Работать с Модестовым я не любила. В отличие от Горностаевой, меня не привлекали мужчины, обремененные тремя детьми и ревнивой женой в придачу.

— Почему мне так не везет? — жаловалась я Горностаевой. — Этот Модестов такой недотепа. Вот если бы антикварную тему поручили Гвичия…

— Твой Гвичия, Марина Борисовна, хоть и князь, но грузинский. Ему что Врубель, что Бабель — все одно по барабану, — горячо заступалась за Модестова Валентина.

С Горностаевой трудно было не согласиться, и я, подавив тяжелый вздох, засела за изучение извилистого жизненного пути известного коллекционера и контрабандиста Соломона Рябушинского. Честно говоря, сегодня мне было не до него. Я то и дело поглядывала на часы, с нетерпением ожидая конца рабочего дня и встречи с Марком.

— Ах, Марк, как я рада! Ты даже не можешь себе представить, — говорила я и была при этом совершенно искренна.

Смешно и нелепо было бы спустя столько лет предъявлять ему претензии и устраивать сцены. Марк, как тогда, двадцать лет назад, взял меня за руку, и через несколько минут мы уже сидели за уютным столиком ресторана «Ротонда».

— Ну рассказывай, где живешь, чем занимаешься? — спрашивала я, с интересом разглядывая своего старого знакомого.

— Живу в Нью-Йорке, там у меня небольшая арт-галерея на Пятой авеню, рассказывал Кричевский. — В последнее время стал часто наведываться в Россию, в Петербург. В Америке не встретишь таких умопомрачительно красивых женщин, как ты, Марина. И с годами ты становишься только лучше.

Я гордо вскинула голову и впервые с благодарностью вспомнила о Лазаре Гольцикере. Эскулап-пройдоха знал свое дело. Иногда я даже жалела, что его золотые ручки в ближайшие лет пять-шесть будут замешивать баланду на зоновской кухне.

— Ну а что, твоя жена — разве не красавица? — спросила я и почему-то покраснела.

— Моника? — Марк тоже смутился. — Она… она воспитывает детей, занимается благотворительностью, словом — образцовая американская жена.

Господи, подумала я, ну почему всех противных теток в Америке непременно зовут Мониками? Моника Левински, Моника Кричевски…

Дурацкое имя. Так звали ученую обезьянку из нашего зоопарка.

Впрочем, бедная тварь, кажется, уже сдохла…

— Да что мы все обо мне да обо мне. Ты-то как? Что делала в мастерской Сенкевича?

— Вот, отдала реанимировать своего Порселлиса. Скоро мне с ним придется расстаться.

— С твоей стороны, форменное безобразие — так долго продержать его без реставрации, — пристыдил меня Марк. — Прелестная вещица, я помню ее с тех пор, как впервые побывал в твоем доме. Дай Бог памяти, в каком же это было году?

— Достаточно того, что это было в прошлом веке, — буркнула я. И тут же постаралась увести разговор от неприятной темы:

— А что у тебя за дела с реставраторами?

— «Даная», пани Марина, одна, а иметь ее хочется многим. В Америке и здесь, в России, есть немало людей, которые готовы заплатить очень хорошую цену за точную копию шедевра великого мастера. Арон Семенович и его подопечные воистину творят чудеса.

— Так вот ты чем занимаешься, — разочарованно протянула я, — торгуешь копиями.

— Ну отчего же, — хитро прищурился Марк. — Подлинники нынче редкость, но встречаются и они. Ты не представляешь, какие полотна всплывают порой на свет Божий. Взять хотя бы твоего Порселлиса…

Эту фразу о «моем Порселлисе» я припомнила позже при весьма неприятных обстоятельствах. В тот вечер я и не думала придавать словам Марка какое-либо значение. Куда больше мне нравилось тогда ловить его откровенные взгляды, ощущать прикосновения загорелых рук, которые с наступлением белой ночи становились все смелее и, я бы сказала, нахальнее. Мы «развели» Дворцовый мост, свернули с Невского на Мойку и, благополучно миновав клюющую носом консьержку, оказались в чудной квартирке, которую снимал Марк над кондитерской «Вольфа и Беранже». «Муж с сыном на Майорке, Машке не до меня, никто ничего не узнает», — пронеслось у меня в голове, прежде чем я окончательно растаяла в объятиях пана Кричевского и оказалась на облаках.

Утром я пришла на работу в том же самом костюме, что и накануне.

Такое со мной случалось нечасто.

Я собиралась встать пораньше, взять такси и съездить домой переодеться. И я действительно встала, но тут же снова оказалась в постели, чуть позже в джакузи и, наконец, на кухонном столе. Не охваченным любовной страстью остался, пожалуй, только концертный рояль в гостиной.

Тяжело дыша, мы с Марком одновременно с вожделением посмотрели на старинный инструмент.

— Нет, нет и нет, — вовремя спохватилась я. — Опоздание в нашем Агентстве карается смертью.

— В каком Агентстве? — заинтересовался Марк. — Ты до сих пор ничего не рассказам мне о своей работе.

— А у нас было для этого время?

Марк в костюме Адама стоял посреди комнаты, массируя рукой загорелый подтянутый живот, и самодовольно улыбался.

— Сейчас я буду варить тебе кофе, а ты мне расскажешь о себе все, что успеешь. Потом мы прервемся на твой рабочий день — не представляю, как я выдержу эти часы без тебя, — а вечером начнем все сначала…

Я прошла за Марком на кухню, и, достав из сумочки косметичку, начала спешно заметать следы бурно проведенной ночи.

— Вот, например, на следующей неделе, — описывала я Марку свой каторжный труд в Агентстве, — мне предстоит сдать Модестову из расследовательского отдела досье на Гарри Робинсона. Он был советником по культуре в американском консульстве, да и сейчас частенько наведывается в Петербург по старой памяти. Его, между прочим, подозревают в переправке через диппочту антиквариата из России. Да ты ведь когда-то хорошо знал этого Робинсона!

— Я и сейчас поддерживаю с ним прекрасные отношения. У нас общие интересы, Гарри — заядлый коллекционер, но он никогда не нарушал ваших законов. Он действительно вывез из России много стоящих вещей, но все это было сделано совершенно легально. Получить в свое время разрешение экспертизы на вывоз картин из СССР не составляло большого труда — были бы деньги, а Гарри — человек состоятельный. Честно говоря, я не знаю другой такой страны, где с такой легкостью все продается и покупается.

— Модестов, тот тоже сомневается, а вот у эфэсбэшников на него, говорят, копится убийственный компромат, — сказала я, проводя помадой по припухшим губам.

— Ничего они не докажут, ваши чекисты. Антикварный бизнес и вправду очень жесток, Марина. Я это знаю по собственному опыту. Порой коллекционер ни перед чем не остановится, лишь бы завладеть вожделенной картиной. Он может предать, украсть и даже убить. Ваш физиолог Павлов считал, что коллекционирование сродни инстинкту. Но Робинсон не такой. Он всегда был очень осторожен, а сейчас тем более не будет рисковать. Может быть, ты еще не знаешь, ему предложен пост советника посольства в Риме.

Марк поставил передо мной чашечку с кофе. Я залпом выпила обжигающий ароматный напиток и, звонко чмокнув Марка в щеку, вылетела из уютного гнездышка.

— Не забудь, — крикнул мне вдогонку Марк, — вечером начнем все сначала…

Но начать «все сначала» этим вечером нам с Марком не удалось. Мы с Машей получили приглашение от Рыбкина отужинать вместе в ресторане «Глория». «Интересно, кого это он „крышует“, — подумалось мне, — такие рестораны не каждому новому русскому по карману».

Ужин Рыбкин закатил поистине с купеческим размахом: медальон из зайца по-андалузски, турнедо, фрикасе из молодого барашка… Похоже, он решил поразить меня в самое сердце.

Уплетая все это великолепие, Рыбкин со знанием дела поведал нам с Машей, в чем разница между морскими и озерными устрицами, соусом беарнез и простым «петмоловским» майонезом, а также прочел целую лекцию, как отличить настоящий коньяк от паленки. Оказалось, что Рыбкин неплохо разбирался в живописи, он по достоинству оценил подарок, который готовила ему к свадьбе будущая теща:

— Порселлис — это круто! — сказал Юрий.

Было уже далеко за полночь, когда Рыбкин доставил нас домой на новенькой БМВ последней модели.

Запечатлев целомудренный поцелуй на Машиной раскрасневшейся щечке, он церемонно склонился к моей руке: