Тени надежд - Евгений Токтаев

Картина, которую Лагид там увидел, потрясала: горожане штурмовали Цитадель, и та уже была на грани падения. Не впечатляет? Скажем иначе: вооруженные, чем попало, не защищенные даже плохонькими доспехами, необученные люди, наспех сооруженным тараном, били в ворота крепости, лезли на стены, защитники которых уже склонялись к тому, чтобы показать им белый щит. Да, защитников горстка, но если бы этой горсткой командовал смелый и опытный полководец, сумевший бы вдохнуть в своих людей боевой задор и уверенность в своих силах... Тиран Эфеса подобными качествами явно не обладал.

Накануне Мемнон вышел победителем из уличного сражения, но теперь, когда родосец уносил ноги, бросив на произвол судьбы Сирфака, народ намеревался припомнить тирану все притеснения, казни и грабеж сокровищницы храма Артемиды, знаменитого на весь мир Чуда Света.

Даже в самые тяжкие времена неудачного восстания против персов полтора столетия назад, богиня хранила город. Эфес имел репутацию самого свободолюбивого из ионических городов. Попав под власть персов при Кире Великом, город восставал дважды и, в конце концов, освободился, после чего почти столетие сохранял независимость. Он вновь был присоединен к царству наследников Кира по условиям Анталкидова мира, когда коварные спартанцы, не желая упускать ускользающую гегемонию в Элладе, продали ионические города персам, получив за это золото и гарантии невмешательства Персии в свои дела. Но и тогда эфесцы продолжали верить своей богине и надеяться на избавление. А потом один тщеславный ублюдок, да исчезнет его имя навсегда из разговоров мужей, спалил храм дотла, желая прославиться, и богиня покинула Эфес... Больше двадцати лет прошло, но до сих пор храм не восстановлен в былом величии. Одно название осталось. Оттого и свалились неисчислимые бедствия на эфесцев. Но все когда-то кончается и плохое в том числе.

Македонский авангард вступил в город почти одновременно со сдачей Цитадели. Народ ликовал, но, тем не менее, Птолемея заметили своевременно. Встревоженные возгласы перекрыли шумное веселье, горожане ощетинились копьями. Лагид поднял обе руки вверх.

– Мы пришли вам на помощь! Мы пришли освободить Эфес!

– Кто вы такие?

– Это же македоняне!

– Антигон пришел! Антигон Одноглазый!

– Слава Антигону!

Птолемей несколько оторопел от этих восхвалений. Он, признаться, никак не ожидал, что слава освободителей Ионии обгонит их. Горожане оказались прекрасно осведомлены о том, кто и в каких силах ведет войну против ненавистных персов.

Еще Филипп провозглашал, что его поход имеет целью пересмотр Анталкидова мира. За это эфесцы заочно поставили ему статую в храме Артемиды. Вернее, в том, что от него осталось. Простояла она, правда, недолго – люди Сирфака сбросили ее с постамента и разломали на мелкие куски. Слова своего отца повторил и Александр, а вслед за ним Антигон, ибо не нужно иметь семь пядей во лбу, дабы догадаться, что Анталкидов мир – заноза в пятке Ионии. Кто пообещает ее вытащить, за того ионийцы встанут горой. Вот все поочередно и обещают. И каждый раз в ответ всеобщее ликование. Пожалуй, немногие успели задуматься, что двое обещавших уже покойники, а у третьего сил – кот наплакал.

С последним обстоятельством активно боролся Птолемей. В освобожденных городах он развернул такую мощную пропаганду, превознося до небес славу, воинские таланты и личную доблесть своего старшего товарища, что уже сам готов поверить был, будто за его спиной не четыреста всадников, а стотысячная рать. Однако – вот они, плоды. Он, Птолемей, вступает в Эфес, не обнажив меча. Вступает под музыку, что творят тысячи человеческих глоток, в едином порыве орущих:

– Славься Артемида Гегемона, Артемида Ведущая, что проложила путь доблестному Антигону Циклопу, освободителю Эфеса!

Хорошо звучит. Правда, Птолемей Сотер – мелодичнее.

Змея у колыбели

– Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.

Ободрись, встречай их грудью, и ударим на врагов!

Пусть везде кругом засады – твердо стой, не трепещи.

Победишь – своей победы напоказ не выставляй,

Победят – не огорчайся, запершись в дому, не плачь[12].

Женский голос тягуче звенел, как пустая серебряная чаша, когда пирующий ногтем отбивает по ее краю ритм застольной песни. Малыш таращил испуганные голубые глазёнки, не понимающие, зачем его так неудобно трясут под эти странные, совсем не баюкающие звуки. Вот и мокрый блеск в двух, небесной чистоты, озерках. Маленькая ладошка упирается в лицо матери, отталкивает.

– Спи, спи. Что же ты? Зачем же гнешься, я ведь тебя уроню!

Мальчик захныкал.

– Дейпила, он не горячий? Мне показалось, виски, как кипяток!

– Позволь мне, госпожа.

Второй голос – не кубок, серебряный колокольчик. Влажные губы нежно касаются детского лба.

– Нет, госпожа, лоб не горячий. Тебе показалось, госпожа. Так бывает.

– Ты уверена? – в густом звоне робкие нотки надежды.

– Уверена, госпожа. Позволь, я уложу его, он устал.

Клеопатра отдала сына кормилице и тихонько отошла в сторону. Дейпила качала ребенка совсем иначе, мальчик сразу перестал хныкать.

– Прилетела ласточка

С ясною погодою,

С ясною весною.

Грудка у нее бела,

Спинка черненькая.

Что ж ей ягод не даешь

Из дому богатого?

Дашь ли в чашке ей вина,

Сыру ли на блюдечке

И пшенички?

И от каши ласточка

Не откажется[13].

Звон серебряного колокольчика сплетался в мелодию с переливами пастушьей свирели. Клеопатра зачарованно слушала. Малыш, засыпая, щупал обнаженное плечо кормилицы. Он был сыт, ему тепло, сухо и спокойно. Он устал, но мама песней объяснила ему, как отдохнуть. Глаза закрылись сами собой, и он ровно засопел.

"Мама..."

Клеопатра вздрогнула.

"Это ведь я – мама!"

Почему же у нее на руках мальчик выгибается и плачет, а у этой девушки, все достоинство которой – полные груди, спокойно спит? Это ведь не она рожала ее обожаемого мальчика. Боги, почему так?!

Стараясь не шуметь, Клеопатра вышла из покоев на балкон гинекея. Внизу, во внутреннем дворике, тихонько журчал маленький фонтан в центре обложенного мрамором бассейна.

В Пелле был такой же и даже фигура рыбоногого Тритона, трубящего в раковину, похожа. Только в Пелле еще стояли рядом ее качели с резным кипарисовым сиденьем, подвешенным на цепочках, увитых плющом. Она качалась, смеялась, бегала наперегонки с Кинаной, а с балкона за ними без улыбки наблюдала чужая женщина. Ее мать...

"Неужели и мне такая же судьба?"

А память услужливо подсовывает говорящую маску:

"Мамки для этого есть. Не хватало еще дочери славного древностью рода Пирридов, потомков Ахилла, уподобиться черной девке! Не будешь сама кормить".

Она не посмела возразить, с младенчества боялась этого непреклонного, привыкшего повелевать голоса. Она очень рано впервые ощутила зависть и направлена та была на всегдашнюю подругу детских игр, Кинану, сводную сестру, дочь ее отца, Филиппа, рожденную иллирийкой Авдатой. Кинана знала любовь матери. Ее, рожденную вне брака, не вскармливали мамки, она не плакала испуганно, когда родная мать брала ее на руки.

Олимпиада ненавидела Кинану и ее мать, но, копя злобу, не смела перечить Филиппу. Каждый раз, натыкаясь взглядом на иллирийского ублюдка, царица вспоминала те, наполненные отчаянием дни, когда она мучилась от мысли, что ненавистное, утомившее её бремя, по предсказанию опытных бабок вовсе не сын, а девчонка – немилость богов. Тем невыносимее было видеть рядом с собой такую же пузатую Авдату и не знать, кого она принесет царю. Боги все же сжалились: иллирийка родила дочь. Но Филипп не удалил от себя плод мимолетной страсти. Царь повелел воспитывать обеих дочерей, законную и незаконную, вместе. Как он решил, так и будет.

Ну уж нет. Олимпиада не допустит, чтобы эту сучку воспитали царицей. Вот и носилась по полям верхом на подаренном ей отцом гнедом "фессалийце" дикая амазонка Кинана, училась владеть оружием, как ее мать, дочь племени воинов. Клеопатра чинно сидела в гинекее под бдительным оком нелюбимой матери и завидовала Кинане.

Отец выдал незаконнорожденную дочь замуж за своего племянника, Аминту, у которого когда-то отобрал царство. Родственные души, в обоих текла царская кровь, оба удалены в тень. Соединенные без желания, по непонятному расчету всевластного отца и дяди, они вскоре полюбили друг друга. У пары родилась дочь, Адея. Но счастье было совсем недолгим. Пал от руки убийцы Филипп и младший брат Клеопатры, которого она едва знала, и помнила больше пятилетним ребенком, смешно хмурящим брови и склоняющим голову набок, взошел на престол. Александр убил Аминту, сделав сводную сестру вдовой. Клеопатра так и не узнала, сам ли он решился на это или ему подсказали.