Тени надежд - Евгений Токтаев

– Ложь! – выдохнула царица.

Полисперхонт сделал вид, что не заметил.

– Линкестиец очень красноречив и убедителен.

– Это Демосфен в его тени убедителен, – вставил Эакид.

– Возможно, – не стал спорить старый стратег, – так или иначе, но очень скоро оказалось, что опереться не на кого. Государство Филиппа превращалось в труху, как источенный жуком-древоядцем старый корабль.

– Вы забыли присягу вашему царю?

Эвмен в очередной раз подивился голосу Олимпиады и ее поведению. Если бы статуя могла ожить, то непременно держалась бы подобно царице. Впрочем, про Галатею рассказывают иное...

– Я не забыл, – ответил Полисперхонт, – но прочие задают вопрос: "Какому царю?"

– Никто никогда не видел царя Неоптолема в Македонии, – добавил Эвмен.

– Да и что бы это изменило? – спросил Кратер, – царь пачкает пеленки...

– Это неважно, – отрезала Олимпиада, – поддержанный сильным войском, он воцарится в Македонии, ибо имеет все законные права.

– Мы ведь посылали к тебе, царь, гонцов с призывами о помощи, – обратился к Александру Полисперхонт.

Царь посмотрел на Эакида. Тот покачал головой.

– Ни один не добрался до меня. Впрочем, это скорее моя вина, я должен был действовать быстрее, и не ждать, пока вас перемелют в муку.

– Не поздно выступить, Александр, – заявила царица.

– Сейчас? – спросил Эакид.

– Невозможно, – возразил Кратер, – перевалы под снегом. Мы едва пробились сюда, а сколько из наших осталось лежать там, по пути, сколько сорвалось в занесенные трещины...

– Боги против нас, – покачал головой Эвмен, – необычайно суровая зима.

– Если выступать, то, конечно, весной, – сказал Александр, – но войско в любом случае не готово.

– Я бы сказал, страна не готова к войне, – поправил брата Эакид.

– Что ты предлагаешь? – прошипела Олимпиада, обращаясь к Эакиду, – подарить Македонию Линкестийцу?!

– Неоптолем – наследник эпирского престола, – возразил тот, – какое нам дело до Македонии?

Лицо Олимпиады, потемневшее от гнева, наконец-то перестало походить на полированный мрамор.

– Мне нанесено оскорбление! – повысила голос царица, – какой-то немытый варвар, родич убийц моего мужа, будет восседать на его троне, поплевывая на меня, дочь рода Ахилла?!

"А ведь это ты похоронила с почестями Павсания, убийцу твоего мужа. А теперь горишь желанием мстить за кровь Филиппа?" – подумал Эвмен, но, конечно, не рискнул произнести такое вслух.

– Успокойся, Миртала, остынь – призвал царь.

Он пристально изучал снятый с пальца драгоценный перстень, не замечая направленных на него ожидающих взглядов всех присутствующих.

– Я не приму решения здесь и сейчас, ибо оно должно быть взвешенным. Эакид, тем не менее, следует подготовить войско к весеннему походу. Как только снега сойдут, мы испросим волю богов. И если в шелесте листвы Отца лесов будет явлена благосклонность громовержца... – Александр, не закончив, поднял глаза на Полисперхонта и резко переменил тему, – ты, князь Тимфеи, мог бы остаться там, поучаствовать в дележе лакомых кусков...

– Я не забываю клятв, – сжав зубы, процедил старый стратег, перебив Александра, – прошу тебя, царь, не оскорбляй меня. Такие речи пресекаются лишь клинком, будь ты хоть...

– Нет-нет! – примирительно поднял руки Александр, – я вовсе не хотел оскорбить тебя, доблестный Полисперхонт! Я хочу лишь понять, что намерены делать вы, македоняне. Что вы ожидаете от меня?

– Что ожидаем? – Полисперхонт задумался.

– Тихой гавани, для начала, приюта измученным людям, – вылез вперед князя Эвмен.

– Мы принесли присягу нашему царю, внуку Филиппа, – сказал Полисперхонт, не ставший осаживать кардийца, – пусть иные отказываются от своих слов. Мне слава клятвопреступника ни к чему.

– И мне, – прогудел Кратер.

Александр посмотрел на Эвмена. Тот кивнул.

– Хорошо, я принимаю ваших людей в свое войско. Как и вас самих. И потребую еще клятвы: служить мне верой и правдой. Позже я освобожу вас от этой нее, когда мой сын достигнет совершеннолетия. А с клятвами принесенными ему, он сам разберется.

– Клянемся! – склонили головы все трое.

– Лишние рты, – еле слышно процедил Эакид, – да и толку-то с оборванцев...

В отличие от македонской, эпирская постоянная царева рать не отличалась многочисленностью. Александр с неодобрением поглядел на Эакида.

– Посмотрим, будет ли толк. Эти люди прошли такие испытания, что нам с тобой и не снились, брат. Все свободны. Пока.

Македоняне, кардиец и Эакид поднялись и, коротко поклонившись царю, вышли. Олимпиада осталась.

– Ты колеблешься, Александр, я вижу, – голос царицы несколько смягчился.

– Да, – не стал запираться царь, – я во многом согласен с Эакидом. Зачем нам ввязываться в борьбу за Македонию? Что хорошего эта страна принесла тебе? Одни страдания.

– Ты царь древнего рода, Александр, потомок Ахилла! А кем считают тебя эллины? Козопасом! Варваром! Таким считали и Филиппа, но он сумел поставить их всех на колени.

– Мне странно слышать из твоих уст похвалу Филиппу, Миртала.

– Я ненавидела Филиппа и буду ненавидеть его, пока дышу, но он – великий царь. А мой сын превзошел Филиппа во всем, но Александра настигла месть Диониса за разрушение хранимых богом Фив.

– Твой сын мог бы превзойти отца, – поправил царь.

– Превзойти громовержца?! – вспыхнула Олимпиада.

"Ну да, как я забыл..." – усмехнулся царь.

– И кто такой Филипп?! – продолжала бушевать царица-мать, – грубый и хитрый дикарь. Да, он велик, но он дикарь! А мой сын, сын громовержца – слепил глаза всем этим напыщенным эллинам! Свет его славы был способен разогнать ночь!

– "Был", Миртала, в любом случае – "был". А теперь ты жаждешь такой же славы для Неоптолема...

"И власти для себя. Я ведь знаю тебя хорошо, сестра. Сладкими посулами тебе меня не обмануть".

Александр задумался. Воспитанный, как и Миртала, в уверенности, что род Пирридов древнее, славнее и выше всех прочих царских династий, в детских мечтах он видел себя великим воином, раздвигающим границы козьего царства. Но все это лишь мечты. Он знал, что царем ему не быть прежде Алкеты и Эакида. То есть никогда. Возведенный на эпирский трон Филиппом, Александр несколько растерялся, неготовый к такому повороту событий, но вскоре пришел в себя. И тогда давние, казавшиеся несбыточными, грезы напомнили о себе.

Он видел, что Македония устремлена на восток, расширяется на север, подминает под себя юг. Единственная сторона света, на которую не заглядывался Филипп – запад. Вот туда и обратил свой взор Александр. О западе все его думы, мечты и чаяния. Италия, Сицилия... Богатейшие страны. Опасные враги. Но тем и слава больше.

Слава... Имела ли она власть над ним, такую же, как над племянником, который с малых лет сдался ей в безраздельное владение. Они ведь не просто тезки и родственники. Много, очень много общего меж ними.

Сколько раз уже корил он себя за тот неопределенный ответ тарентинцам, четыре месяца назад приславшим посольство с призывами возглавить эллинские италийские колонии в борьбе с луканами и бруттиями. Если бы не гроза над Македонией... Настроение царя постоянно менялось. То ему казалось, что это тот самый шанс вырваться на простор и стоит бросить все, то в душе побеждали доводы Эакида, уверявшего, что сейчас не время для подобных авантюр.

Александр не сказал тарентинцам ни да, ни нет и теперь метался в четырех стенах, не находя себе места. Олимпиада прекрасно знала об его устремлениях и потому ее последний довод – как грохот могильной плиты, запечатывающей саркофаг:

– Ты уверен, что Линкестиец, окрепнув, поддерживаемый Афинами, не оглянется вокруг и не заметит подле своих границ маленькое горное царство, такое беззащитное в отсутствии своего царя, воюющего на западе? Вспомни Ясона Ферского.

Да, он помнил. Филиппа останавливали родственные связи, а великий фессалиец, не имевший таких ограничений, едва не сожрал Эпир в правление деда Александра, царя Алкеты. Если бы тиран не был убит, как и Филипп, своими людьми, кто знает, где бы сейчас оказался род Пирридов...

Бросать македонские дела просто так нельзя. Александр поднялся из-за стола.

– Я помню, Миртала.

Клеопатра, отослав кормилицу, присела без сна у колыбели, завороженно глядя на танец пламени свечи. Вскинулась, услышав шаги, подняла глаза и увидела мать.

– Я пришла пожелать спокойной ночи.

– И тебе спокойной ночи, матушка, – тихо произнесла Клеопатра.

Олимпиада, не обращая более внимания на дочь, подошла к колыбели Неоптолема, склонилась над ней, разглядывая мирно посапывающего малыша. Клеопатра, затаив дыхание, следила за матерью, пугаясь холодному блеску ее бесстрастного лица. Олимпиада не произнесла ни слова. Потом улыбнулась. Клеопатра вздрогнула.

Мидас[17]

Никогда за всю свою жизнь Мифрен еще не оказывался в столь щекотливой ситуации. Какое решение не прими – начинает чесаться шея, предчувствуя встречу с топором. Вопрос лишь – с чьим.