Иуда: предатель или жертва? - Сьюзан Грубар

И все же даже момент взяточничества, запечатленный Джотто, не следовало бы считать мотивом, побудившим предателя к предательству, поскольку денежный ящик, который он сжимает в левой руке, напоминает зрителю о свидетельстве Матфея, согласно которому Иуда позднее возвратил деньги их прежним владельцам. Но в композиции Джотто все руки заговорщиков устремлены к Иуде, указывая на него, как на пропащего, обреченного, человека. Даже самая резкая книга Нового Завета может быть использована для объяснения, почему Иуда может быть понят как инструмент сил, ему неподвластных. Например, когда Иисус у Иоанна объясняет Пилату: «Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше», разве не значит ли это у Иоанна, что Иуда «не имел бы власти над» Иисусом, если бы она ему «не была дана свыше»? Или ранее, в том же Евангелии от Иоанна, в сцене трапезы, которую Иисус разделяет со Своими учениками, что может означать тот факт, что Сатана входит в Иуду после того, как тот получает хлеб из рук Иисуса? Не могли здесь Иоанн, у которого Иисус ранее провозгласил: «Я — хлеб живый» [6:51], предполагать, что Иисус приготовляет способ для завладения Иуды Сатаной? При таком прочтении, если трактовать кусок хлеба с вином как своего рода антиевхаристию, замышленную Иисусом как соучастником действа, — некоторые композиции в следующей главе, изображающие Иисуса предлагающим кусок хлеба Иуде, возможно, проводят связь между рукой Иисуса и ртом Иуды. Ведь Иисус у Иоанна говорит Иуде: «Что делаешь, делай скорее» (13:27).

Именно широкие возможности толкования делают Новый Завет столь притягательным для аналитиков, художников, музыкантов и писателей, в чьих работах получит впоследствии переосмысление этот персонаж, явно превосходящий силой личности целый ряд своих двойников-злодеев из еврейской Библии, в особенности Каина, убившего своего брата Авеля, и патриарха Иуду, продавшего в рабство своего брата Иосифа. Ведь Иуда уже в древних текстах может быть истолкован, как вероломный брат или родственник Иисуса. Действительно, в Новом Завете у Иисуса есть брат по имени Иуда (не Искариот), а имена «Иисус» и «Иуда» даже перекликаются между собой. И все же подобные аналогии и параллели не могут в полной мере отобразить магнетизм личности апостола-отступника, колебания которого драматизируют замешательство всех людей, внимавших новому учению Иисуса, и который благодаря своей близости к Иисусу послужил своего рода «катализатором распятия», но также и Воскрешения.

Название этой главы восходит к названию научного исследования Марины Уорнер, посвященного Пресвятой Богоматери: «Единственная среди женщин». К этой аналогии я прибегаю для того, чтобы показать, что Иуда, становящийся все более бесчестным, низким, и все более далеким от других учеников Иисуса в более поздних Евангелиях, в действительности, воплощает замешательство и растерянность, с которым встретили учение Иисуса большинство людей в Иерусалиме. Эта аналогия также позволяет предположить, что в более ранних Евангелиях Иуда, как бы странно это ни звучало, в чем-то напоминает Марию — не только в своей исключительности, но также и в предании Сына Божьего. В Евангелии от Матфея, Иисус, указывая на двенадцать Своих учеников, называет их не только Своими «братьями», но и Своей «матерью» (12:49). Это только подтверждает мнение некоторых исследователей о возможности двоякого перевода греческого слова «предать» — как «выдать» и как «передать, вручить, отдать». «Я первая, кто предала Его», — восклицает Мария в пьесе начала XX в. Робинсона Джеффера, когда она раздумывает над неумолимой связью между чревом и могилой.[110] «Мы, матери, делаем это» (47), — добавляет она о детях, которых матери рождают на свет, только для того чтобы те стали заложниками судьбы. В книге современной писательницы Джамайки Кинкайда главная героиня Люси хочет порвать с мешающим ей жить прошлым, оковы которого в ее сознании ассоциируются с предательствами матери, которую она называет «мистером Иудой» (130).

На многочисленных средневековых мозаиках, витражах и иллюстрациях к манускриптам Мария изображается обнимающей и целующей Иисуса, как это делает Иуда в Евангелиях от Марка и Матфея. Как и Мария в Благовещение, Иуда испытывает шок в связи с рождением нового, новозаветного, Мессии. В одном «Ежедневном католическом требнике» верующим сообщается о связи между Марией и Иудой: «Среди тех, кто предстоял ближе всех Нашему Учителю, были многие, любившие Его и служившие Ему искренне и преданно. Но был также и один, вор, ставший предателем своего милостивого Учителя. И помазание Марии, и измена Иуды предварили гибель Сына Божьего - гибель, чрез которую нам милосердно дарована любовь и прощение грехов» (Daily Missal of the Mystical Body, 303). Без усилий Марии и Иуды Иисус никогда не стал бы Христом. Но если имя Марии сняло с женщин бремя проклятия, на которое их обрекла прародительница человечества Ева, то имя Иуды стало олицетворением демонизированного начала, обвиненного в чувственной похоти — именно того, что, как принято считать, воплощает Ева. Каким бы сложным ни был путь Иуды, хронологически он начал свою карьеру с воплощения зла. До Нового времени неверность, измена, Иуды (когда цена преданности столь велика!) высвечивает хрупкость доверия, подчеркивая благородное великодушие Иисуса. Что, если бы Иуде-изгою удалось подавить в себе противоречивые свойства своего характера или свои сомнения? Увы... Эти противоречия и в дальнейшим позволяли пытливым умам предпринимать попытки реабилитировать его, либо клеймить его имя позором.

Глава 3.

ПРОКЛЯТОЕ КРОВОСМЕШЕНИЕ: ДЬЯВОЛЬСКАЯ ЮНОСТЬ В АНТИЧНУЮ ЭПОХУ И ПОЗДНЕЕ

Вплоть до Нового времени Иуда воспринимался как физическое и моральное чудовище, чьи наказания соответствовали его отвратительным преступлениям. В то время как церковь утверждала свои теологические доктрины, а развивавшийся капитализм свои коммерческие принципы, образ Иуды питал расистский фольклор об «оральном и анальном вырождении евреев». И все же, в народных легендах, балладах и пьесах Средневековья проклятие и отчаяние Иуды все чаще трактуются, как «Эдипов удел», благодаря чему отношение к нашему персонажу постепенно становится все более человечным.

Будь оглавление этой книги скроено на старомодный лад, подзаголовок данной главы звучал бы так: «Глава…, в которой Иуда приобретает ряд довольно специфических физических изъянов и недугов, мать и отца, жену и сестру, и совершает дальние путешествия по различным мифическим царствам, демонстрируя пагубные наклонности к самым разным преступлениям, от каннибализма до кровосмешения и отцеубийства, а вместе с тем— время от времени — и странную покорность уделу, подобающему его дьявольской юности». Во времена утверждения ранней и поздней церкви Иуда переживает дьявольскую стадию юности в своей исторической эволюции. Уже с древности получили хождение различные истории, пытавшиеся восполнить пробелы в евангельских свидетельствах о жизни и смерти Иуды или разрешить их многочисленные парадоксы. И все эти версии, развивавшие, уточнявшие или приукрашивавшие новозаветное повествование — будь то богословские рассуждения, картины, устные предания или пьесы-мистерии — являют нам два схожих портрета Иуды: Иуды демонического и Иуды обреченного. При этом Иуда все сильнее страдает множественностью личности, представая нам даже в каждой из этих ролей в разных воплощениях. Именно поэтому я поделила данную главу на несколько частей, каждая из которых посвящена определенной «ипостаси» демонического, а затем обреченного Иуды, несмотря на то, что в действительности они сосуществовали. Такой подход соответствует духу авантюрных готических сюжетов, в которых оказывается замешанным Иуда, не предпринимающий при том никаких попыток, чтобы стать целостной личностью и хоть как-то сгладить свою противоречивость.[111]

И все же, название, выбранное мною для этой главы, позволяет предположить наличие одной, прочно и надолго закрепившейся за Иудой характеристики, присущей всем его ранним воплощениям. Речь идет о его ассоциации с дьяволом, а также о дьявольском смешении свойств — совершенно несовместимых в силу своей разности. Во второй главе я выдвигаю предположение, что в новозаветных Евангелиях Иуда олицетворяет собой сложное смешение иудаизма и христианства. Но помимо этого, в образе Иуды преломляется целый ряд основных категорий. В нем стираются или совмещаются традиционные границы между живыми и мертвыми, между людьми и животными или демоническими существами, равно как и различия между мужским и женским телами, братской дружбой и враждой, а также сыновней и половой любовью. В силу столь возмутительного совмещения несовместимых сфер Иуда должен был и постоянно подвергался обличению и поношению. Впрочем, на самом деле, все происходило с точностью до наоборот: не сам Иуда взращивал в себе несовместимые свойства, но из Иуды — чтобы его можно было огульно чернить и поносить — делали хаотичное, непристойное «рагу», выставляя живым мертвецом, человеком-животным, гермафродитом, виновным в кровосмешении. В любом из этих ракурсов Иуда служил предостережением против греховного кровосмешения — этакий беспрестанно третируемый монстр, призванный охранять границы христианского мира.