Заговор русской принцессы - Евгений Сухов

В центре двора торчали три высоких столба, к одному из которых был привязан тать с рваными ноздрями. Узкая спина багровела от ударов, посеченная батогами, голова безжизненно свесилась на грудь. Не сладко, видать, молодцу. Оно и понятно — на солнцепеке, да еще без пития. Так и душу богу отдать немудрено. Однако на страдальца внимание ни обращали. Попривыкли! Служивыми мученик воспринимался точно так же, как придорожный камень; пнул его мимоходом, да потопал себе далее.

У самой стены Преображенского приказа была вырыта яма для сидельцев. Через решетку на кандальных взирал белокурый страж, благообразной внешностью напоминающий агнца. В действительности для острожников он был больше чем дьявол. В десяти аршинах на каменной кладке двое служивых запалили костер для казни фальшивомонетчиков, изловленных несколько дней назад. Зальют горящего вара в глотку, на том и покончат с воровством. Эти-то пострашнее, чем смертоубивцы и тати с большой дороги. На саму государеву казну замахнулись! А потому как особо опасных преступников их держали в отдельной пристройке — в полу и на стенах вбиты металлические колья — ни лечь, ни прислониться. Вот и спят арестанты уже третьи сутки на ногах…

В Преображенском приказе покойно, но тишина не заповедная. Нет, да и рассечет ее зловещий свист кнута — то стражники балуются, учат нерадивых.

Отступив от окна, Петр посмотрел на Анну. Стоит у порога — вперед ни шагу. От былой беззаботности ничего не осталось. На лице застыла робкая и заискивающая улыбка. Эдакое смятение чувств, замешанное почти на животном страхе. Мол, возьмут, да и не выпустят из Преображенского приказа.

— Здравствуй, Питер, — произнесла Анна Монс слегка дрогнувшим голосом. — Почему ты ко мне не пришел? Я ждала.

Глубокая тень упала на лицо Петра, сделав его старше. Анна шагнула вперед, пытаясь отыскать в его облике прежние чувства, что так крепко связывали их обоих. Вот, кажется, легкий лучик осветил погрубевшие черты Петра, но уже в следующее мгновение набежавшая туча вновь набросила глубокую тень на весь облик государя.

— Меня ли ты только ждешь, Анна? — Петр Алексеевич двинулся навстречу с перекошенным от гнева лицом. — Чьи это письма?! — швырнул он грамоты в девицу.

Анна побледнела, судорожно вдохнув воздух, произнесла:

— Питер, ты ничего не понимаешь. Мы с ним друзья. У нас с ним ничего не было.

— Значит, «голубем сизокрылым», да «утехой телесной» ты его для красного словца называла?

— Питер…

— А для чего ты его к себе звала ночку скоротать? Может, для того, чтобы он тебе сказки рассказывал?! — побагровел государь. — Пошла прочь, блядина!

— Питер, золото мое…

— И чтобы мне больше не попадалась! — отмахнулся государь.

— Питер, не гони! — взмолилась Анна. Акцент, прежде незаметный, теперь был сильным.

— Что же ты меня не спрашиваешь, откуда у меня эти эпистолы? — гневно вопрошал государь.

— Откуда, Питер?

— От полюбовничка твоего, Жеральдина. Сегодня утром его в реке выловили. Раки его уже объели. Один нос только и остался. А вот письма сохранились. Чего же ты молчишь-то, Анна?

Лицо девицы застыло от ужаса. Губы едва слышно прошептали:

— Где?

— В погребе он лежит. Или ты взглянуть на него хочешь?

— Не бросай, Питер! — бухнулась Анна на колени.

— Не до тебя мне теперь!

— Прости, Питер! — цепкие пальцы ухватились за край кафтана. — Виновата!

— Уймись! — вырвал полы одежды государь и, не оглядываясь, вышел из палат.

Федор Юрьевич вынырнул из тени коридора, будто бы дьявол из преисподней.

— В холодную ее, государь?

— Пусть катится, куда хочет, — отмахнулся Петр Алексеевич.

— А с татями-то что делать?

— Разыщи. С тебя первого спрошу, — и широким размашистым шагом заторопился во двор.

— Понял, государь, — даже не пытался скрыть накатившего страха Ромодановский.

Князь Ромодановский смертоубийством Жеральдина Ланвена решил заняться самолично и уже спозаранку следующего дня вместе с дознавателем Оладушкиным и дьяком Вороной принялся обходить дома. Заглянули в дюжину изб, опросили с полсотни посадских мужей, однако никто супостатов не заприметил. Когда уже показалось, что невезеньем закончится день, к ним навстречу вышла бабуся семидесяти лет. Поклонившись князю Ромодановскому, вымолвила:

— Видала я татей. За околицей у меня прошли. Собака еще залаяла. Глянула я в окошко, а там двое к берегу спускаются и что-то тяжелое тащат. Поначалу я думала, что мешок какой, присмотрелась, а он извивается.

Старуха вдруг замолчала.

— Чего молчишь, старая? — прикрикнул Федор Юрьевич. — Далее говори.

— Ох, князь, худо мне живется, может, рубликом одаришь.

— Плетей бы тебе, — проворчал Ромодановский. — Тогда бы сразу разговорилась. Держи! — вытащил князь из кармана рубль. — Хватит, чтобы сала купить. Так чего там дальше?

Старуха проворно взяла деньги из ладони князя и спрятала их где-то в складках платья.

— Думала, что же это может такое быть, ну и пошла за ними. В сторонке встала и смотрю. А как пригляделась, так поняла, что человека несут. Так вот, князь, с бугра они начали спускаться, не удержались да и упали вместе с ношей. Ежели посмотришь, так там еще следы должны остаться.

— Кто такие, узнала? — сурово спросил Федор Юрьевич.

— А как же не узнать. Каждый день вижу, — охотно отвечала старуха. — Князь, ты уж не обессудь на мое убожество, но, может, еще копеечку добавишь.

— Разоришь ты меня, бабка, — не без раздражения произнес князь Ромодановский. — Держи еще полтину. Но это последние! Понятно?

— Как не понять! — легко согласилась старуха, расторопно забирая подаренную полтину. — Терентий это был, сотник Михайловского стрелецкого полка. А вместе с ним его приятель, Илларионом кличут.

— Ты в этом уверена?

— А то как же! Вот те крест! — яростно перекрестилась бабка. — Иллариона я сызмальства знаю, ни с кем не перепутаю. И с прабабкой Терентия была знакома. Глаз у нее был дурной! Как пожелает худо человеку, так его не станет. Вот и он таков же.

— За что же ты его не любишь? — спросил Федор Юрьевич.

— Есть за что, князь, — дохнула злобой старуха, — девку нашу осрамил перед честным народом, а жениться не пожелал!

Двумя часами позже сотник стрелецкого полка Терентий Епифаньев был повязан в кабаке на Ивановской горке. Даже с заломленными за спину руками он продолжал отбиваться от насевших солдат и неистово кричал, что не выйдет из кабака до тех самых пор, пока не выпьет выставленного вина. Дознаватель Оладушкин лишь махнул рукой.

Только когда был проглочен самый желанный глоток, а с бороды утерта последняя капля, сотник глубоко вздохнул и объявил с облегчением:

— А вот теперь можно и на плаху.

Путь на плаху пролегал через Пыточную Преображенского приказа, куда Терентий Епифаньев был доставлен немедля. Не долго мудрствуя, заплечных дел мастер Матвей растянул бывшего сотника на дыбе, а еще через полчаса выведал у него подробности глумления над бомбардиром Жеральдином.

Илларион, напарник Терентия, был схвачен у себя в доме ближе к вечеру, сразу по возвращении со службы. Его нещадно били кнутами, выведывая, кто сподобил на смертоубийство француза. Уже впадая в беспамятство, сплевывая кровавую пену с губ, стрелец признался в том, что наставником был полковник Циклер.

Душегубов казнили на следующий день во дворе Преображенского приказа. Раздев до пояса, сподручные палача Матвея подвели их к нетрезвому попу, который спешно принял у них покаяние, а затем, уже освобожденных от грехов, подтолкнули к побуревшей от въевшейся крови и разбитой лезвиями колоде.

Первым сгубили Терентия. Зыркнув на палача черными очами, он вдруг неожиданно молвил:

— Помирать тебе через год, Матвей, — и, широко разлепив в печальной улыбке губы, добавил: — Вот только жаль, увидеть не доведется.

Встав на колени, он сложил голову на колоду. И после высокого взмаха буйная головушка отлетела, перепугав петуха, барином вышагивавшего по двору.

Вторым был Илларион. Взглянув на кровь, разлившуюся по колоде, он неожиданно запротестовал:

— Не лягу! Чего же мне пачкаться-то раньше времени?

Матвей невольно усмехнулся — не столь часто приходится видеть такого привередливого приговоренного. И, кликнув со двора сподручного, повелел строго:

— Брось пук соломы на колоду. Это его последнее желание.

Солому принесли немедля.

Встав на колени, Илларион положил на нее щеку.

— Мягко, — улыбаясь, произнес он.

И в следующую секунду лезвие топора взмыло вверх…

Стрельцы, узнав о погибели Терентия и Иллариона, глухо роптали. Некоторые из них, наиболее отчаянные головы, предлагали спросить ответа с царя-батюшки, другие, — более осторожные и проницательные, настаивали повременить.