Единственный принцип - 2 - Дмитрий Хоменко

В этот момент объявился еще один гость, давно не показывавшийся ему на глаза, хотя и находившийся постоянно где–то рядом.

— Пора сматываться отсюда. Сейчас они разорвут тебя в клочья, и не успеешь нарадоваться своей игрушкой. Пошли, так уж и быть, еще раз спасу твою глупую башку, — Гонза изо всех сил старался придерживаться привычной развязности, но дрожь в голосе выдавала его испуг. К тому же гном все время дергался, будто на него напали полчища блох.

Захарий даже не повернулся в его сторону. Инстинктивно прижав руку к груди, он продолжал смотреть в окно и загадочно ухмыляться.

— Не делай этого, — уже угрожающим тоном произнес Гонза. — Ты и так получил слишком много. Смотри, как бы не надорвался.

Толпа тем временем подошла к дому Захария. Кто–то с криком указал на его окно и остальные тут же задрали головы к верху. Потом вверх полетели камни, но войти в дом пока еще никто не решался. Только после первого точного попадания Захарий отошел от окна и повернулся лицом к арлему. И Гонза сразу же скис, превратившись в маленькое растерянное существо.

— Пошли, Гонза, — сегодня я поведу тебя, — с холодной решимостью обратился к гному человек и прошел мимо него к выходу. Арлему не оставалось ничего другого, как в отчаянии заломить свои короткие ручонки и проследовать за ним. Пока они спускались по лестнице, навстречу им уже подымались едкие клочья дыма, а где–то внизу угрожающе потрескивали языки пламени. Толпа на улице с ужасом наблюдала, как дом, в который они собирались только что ворваться, молниеносно превращается в факел. Люди были настолько поражены, что даже не сразу заметили, как то же самое произошло и с соседними строениями. Когда Захарий вышел на мостовую, вся улица уже была охвачена огнем, а обезумевшие от страха люди бросились врассыпную. Но пламя, словно играя с ними, ни на шаг не отставало, перескакивая с одного здания на другое, пока не накрыло собой весь город. С неумолимой жестокостью огонь уничтожал Хеб, а безумие, охватившее застигнутых врасплох горожан, изо всех сил подыгрывало ему.

Захарий не торопясь направлялся к городским воротам в сопровождении Гонзы, семенящего в нескольких шагах позади. Ни один мускул на его лице не дрогнул от созерцания ужасного зрелища, как и ни единого стона не вырвалось у него из груди, кожа на которой медленно превращалась в уголь, издавая при этом тошнотворный запах. Бывшему монаху до умопомрачения хотелось кричать, но не от боли, а от переполнявшего его ощущения собственного величия. Но он просто упивался созерцанием копошащихся вокруг него ничтожных и уничтожаемых по его воле людишек, между которыми теперь не было никакой разницы. Разница была только между ним и всеми ими вместе взятыми, между избранным и обезумевшей толпой.

— Захарий, хватит, — умоляюще обратился к человеку гном, когда городские ворота остались позади них, а сам он успел превратиться в уродливое полупрозрачное грязное облако. — Неужели ты еще не во всем убедился?

Человек продолжал шагать молча, но по тому, как силы по капле снова стали возвращаться к арлему, тот понял, что Захарий прислушался к его словам. Наконец, и боль смогла ворваться в сознание человека, — он вдруг рухнул на колени и протяжно застонал. После прикосновения к ожогу на груди стон перешел в крик. Гонза успел даже несколько мгновений позлорадствовать, но потом страх снова овладел им. Гном посчитал, что наступил тот единственный момент, когда у него есть хоть какой–то шанс выторговать себе дальнейшее существование в этом сумасшедшем мире.

— Больно? — задал глупый вопрос Гонза, став перед человеком и заглядывая ему в глаза.

Захарий ответил гному очередным стоном, который был воспринят как хороший знак. Не мешкая, арлем перешел к убеждению.

— Так будет каждый раз. Стоит ли себя так мучить, если у тебя есть я? Я помог тебе получить желаемое, так положись на меня и в остальном. К тому же, без меня ты останешься совсем один. Ты думаешь, что теперь для тебя нет ничего недоступного. Может и так, но за все приходится платить. И ты заплатишь тем, что останешься один, совсем один. Одиночество погубит тебя, поверь мне.

Упоминание об одиночестве заставило Захария вспомнить свои видения, и эти воспоминания причинили ему не меньшую боль, чем ожоги. Он вдруг осознал, что является всего лишь избранным, но отнюдь не тем, кто сам избрал свой путь. И никогда им не станет. Он всего лишь марионетка в чьих–то руках. Кто–то использовал его точно так же, как использовал всю жизнь маленький уродец по имени Гонза. Эту мысль мог спокойно воспринять обычный человек, каким он был раньше, но она была неприемлема для избранного, которым он стал. Захарий едва не поддался сомнениям, но вовремя отбросил их и во второй раз доказал свою избранность, доказал себе и гному. Он сделал то, что было не под силу ни одному человеку в мире, даже Избравшему Одиночество. Захарий поменялся местами со своим арлемом и, словно пиявка, высосал из него все, что только мог, не обращая ни малейшего внимания на обострившуюся боль. К тому же, эта боль исчезла вместе с гномом, растворившимся в воздухе, а новые ощущения были настолько сильными, что человеку понадобилось несколько дней, чтобы с ними свыкнуться.

Единственным, с чем так и не свыкся Захарий за многие годы, стало одиночество. Предсказание Гонзы сбылось. Невидимая стена отделяла его от остального мира, где бы он не оказался. Но Захарий был слишком упрям и самонадеян, чтобы не попробовать обмануть свою судьбу. Он вернулся туда, откуда начал свой путь и снова стал монахом. Потом у него появились ученики, один из которых, оказавшийся самым смышленым, и лишил его жизни.

Гавриил не был в числе первых учеников, но он стал первым среди них. Может быть потому, что только поначалу, как и все остальные, слушал откровения Захария с открытым ртом. Потом Гавриил стал искать изъяны в историях учителя, потом — просто втайне насмехался над его фантазиями, но не над ним самим. Учителя он презирал. Презирал за то, что тот является избранным, не заслуживая того, не выдержав непосильной для человека ноши, не имея сил и мужества с ней расстаться и вручить более достойному. Более достойному пришлось все решить за него.

Гавриил не был жестоким человеком, — он просто дал Захарию возможность уснуть и уже никогда не проснуться. Гавриил даже не стал торопить события, снимая реликвии с еще живого, пускай и обреченного, учителя. Он позволил ему умереть избранным. Дожидаясь своего часа, Гавриил нашел тайную рукопись Захария, о существовании которой догадывался только он, и стал листать ее с конца. Вскользь перечитывая записи учителя, он еще раз убедился, что тот врал не только окружающим, но и самому себе. Последние сомнения в правильности совершенного исчезли, но ученик не прервал беглое чтение. Наконец, он нашел то, что искал, — последние правдивые слова избранного.

«Задавая вопросы, нужно всегда быть готовым к тому, что получишь на них ответы. Вот, пожалуй, и все, что я могу сказать, взобравшись на свою вершину. Всего лишь на свою… Пришло время остановиться, а может быть, и вернуться немного назад. Туда, где меня не будет так навязчиво преследовать вопрос: «Не переоценил ли я сам свои силы?», и мне не нужно будет убегать от ответа на него. Возможно, я бы давно так и поступил, но есть еще один вопрос, который вопреки здравому смыслу удерживает меня и заставляет вглядываться вдаль в поисках разгадки.

«Кто он?», — спрашиваю я себя всякий раз, когда одиночество предпринимает очередную попытку лишить меня рассудка. Кто он, миллионы раз отвергнутый и изобличенный даже теми, чье представление о нем ограничивается уродливыми описаниями безумных фанатиков–извращенцев? За что его противопоставили самому Богу? За то ли, что именно он заставляет нас совершать низкие и подлые поступки? Или, быть может, за то, что он знает, почему мы их совершаем?

Возможно, я единственный, кто мог бы получить ответ на этот вопрос, но, боюсь, что я точно единственный, кому этот ответ нужен. Пока еще нужен…»

Гавриил долго сидел в задумчивости над открытой рукописью. Потом он разделил ее на две части и одну из них бросил в огонь.

МОЗАИКА ИЗ ИЛЛЮЗИЙ

Немного полноватый, солидно, но не вызывающе одетый старик был чуть ли не единственной достопримечательностью невзрачного портового кабака. В обыденной жизни он был известным и уважаемым в городе торговцем оружием, без которого жизнь в Новом Свете была просто немыслимой. Старик же мог не просто обеспечить каждого желающего всем необходимым, но и дать несколько дельных советов по его использованию. После особенно удачных сделок старик не отказывал себе в одном из немногих удовольствий, доступных в его преклонном возрасте, — выпить чего–нибудь горячительного в интересной компании. Конечно же, он мог себе позволить и более пристойные заведения, чем портовый кабак, но предпочитал проводить вечера именно здесь. Когда он входил в заведение и, по большей части притворно постанывая, занимал свой излюбленный столик, даже случайные посетители начинали вести себя сдержаннее, чувствуя общее настроение. Через несколько мгновений перед ним уже стояло излюбленное пойло, а сам он, выложив на стол неимоверно длинные руки, внимательно оглядывал зал и если не находил в нем никого подходящего, переключал свое внимание на входные двери, терпеливо дожидаясь появления интересующих его людей. Интересовали же его в основном моряки, прибывшие из Старого Света. Заманив кого–нибудь из них за свой стол оплаченной из его кармана выпивкой, старик долго и в мельчайших подробностях расспрашивал новоявленного собутыльника о последних известиях из Европы. Потом же, когда собеседник употреблял достаточное количество халявной выпивки, чтобы чувствовать себя немного обязанным, старик неизменно рассказывал какую–нибудь историю из своей собственной жизни. В своих воспоминаниях он практически никогда не повторялся, поэтому даже постоянные клиенты часто подсаживались поближе, чтобы послушать очередную забавную историю. Когда же старик спрашивал своего собеседника, слышал ли тот когда–нибудь о Генрихе Вильштоке, посторонние слушатели забывали даже о питье и снеди, предвкушая нечто необычное. Почему–то о графе Вильштоке старик рассказывал с особым вдохновением. При этом он всякий раз умудрялся, словно опытный акробат, практически идеально балансировать на той тонкой грани, которая отделяет обычное уважение от слюнявого восхищения и фанатичного преклонения.