Румия - Виктор Владимирович Муратов

Владимир Иванович долго молчал, почему-то упорно не поднимал глаз. Большие стенные часы монотонно отсчитывали время. О темные стекла, словно кошка, скреб своими голыми ветками клен.

— Вот восстановим города, заводы, — медленно заговорил мастер, — запашем окопы на полях, а сколько еще израненных человеческих жизней останется! Сколько лет надо, чтобы залечить эти раны? Хорошо, что ты пришел Александр. Я давно хотел с тобой поговорить. Скажи-ка, ты Ростов хорошо помнишь?

«При чем здесь Ростов?» — подумал Сашка.

— Сельмаш хорошо помню, — ответил он, — мы жили там. Еще театр мраморный помню. Громадный, белый, на трактор похож. Помню Зеленый остров. На Дон мы туда купаться с отцом ездили.

Сашка говорил, а Владимир Иванович глядел неотрывно на Сашку, точно видел его впервые. Потом в упор спросил:

— А отца своего ты хорошо помнишь?

— Конечно, — ответил Сашка, — шесть лет всего прошло.

Сашка посмотрел на мастера и вздрогнул. Такого лица он еще не видел у Владимира Ивановича. Оно было бледно. На нем особенно резко выделялись морщины. Широко открытые глаза смотрели неподвижно.

У Качанова часто забилось сердце. И как он раньше не задумывался над тем, что Владимир Иванович из Ростова? Он же работал на Сельмаше, там же, где и отец! И почему он спрашивает: помнит ли Сашка отца? Наверняка он знал его. Знал!

Как ужаленный Сашка вскочил со стула и подбежал к мастеру.

— Владимир Иванович! — крикнул он и больше не знал, что говорить.

— Успокойся, Александр, успокойся. — Владимир Иванович продолжал шагать по комнате. А может быть, этим он сам себя успокаивал? — Я мог и ошибиться. Время такое, война и вообще… Зайдем ко мне домой. У меня кое-что есть, посмотрим.

Жил Владимир Иванович при училище. Здесь же, рядом с классами, на втором этаже. Никто из ребят не знал, почему мастер одинок. Никто из токарей до сих пор не бывал в его комнатке.

Сашка едва поспевал за мастером. Они быстро поднялись на второй этаж. Владимир Иванович торопился, с трудом открыл дверь.

Войдя в комнату, Сашка тут же принялся оглядывать стены, надеясь увидеть фотографию отца. Но стены были пусты. Желтые обои с вылинявшими цветами, видимо, еще довоенные.

Владимир Иванович вытащил из-под кровати чемодан, достал альбом и подозвал Сашку.

— Смотри сюда. Вот.

Сашка даже вскрикнул. Точно такая фотокарточка была у них в доме. Сашка помнит ее хорошо. На пожелтевшей от времени бумаге были изображены молодые люди, а над ними растянутое знамя. На нем еле заметные буквы: «Ударники Сельмашстроя. 1929 год».

Сашка узнал отца. Он, молодой, высокий, в косоворотке, в лихо сдвинутой на затылок кожаной фуражке, держал древко знамени.

— А вот это я, — указал Владимир Иванович на низенького паренька в такой же, как у отца, косоворотке. Паренек растягивал за бахрому знамя и чему-то стыдливо улыбался. — Друзья мы с Сергеем были, с твоим отцом. Вместе Сельмаш строили, вместе слесарничали. Потом я в токари подался, а отец твой плановиком стал. На рабфак поступил. Работали в разных цехах, но встречались частенько. И на фронт вместе уходили. Вот какая петрушка.

— А дальше, дальше? Когда вы расстались с отцом? — торопил Сашка.

— В сорок втором году мы расстались под Сталинградом. Сергей командовал ротой. Там его и ранило. Отправили в госпиталь. Мы пошли в наступление. Потом меня перевели в десантные войска. А это служба крылатая: сегодня — здесь, завтра — там. Трудно было найти друг друга. Знаю только, что из госпиталя опять он ушел на фронт. В нашу родную часть попал. Ну, а меня там не было уже. Вот так и потерялись. А потом… Владимир Иванович умолк. Он медленно перелистывал альбом, глубоко вздыхал. — Вот мой Бориска. Борис-барбарис.

Владимир Иванович бережно погладил сухими узловатыми пальцами фотокарточку.

— Пять лет, всего пять лет Бориске было. За что же они мальчонку, сволочи? За что?

Фотография Бориски была вся в трещинах, углы ее обломались. Видимо, этот глянцевый квадратик не в альбоме хранился, а на груди возле сердца майора Набокина всю войну.

С пожелтевшего квадратика смотрело пухлое личико мальчишки с ямочками на щеках. Бориска улыбался большими глазами. Наверное, фотограф его только что рассмешил.

Таким вот Бориской-барбариской и остался в памяти Владимира Ивановича сын. И не видел он его даже перед уходом на фронт. Забрала бабка его в то лето к себе в Тирасполь. Винограда вдоволь поесть, в Днестре покупаться. А тут война.

Бросилась Авдотья Ивановна с внуком на восток, да не успела. Обогнали ее немцы. Вернулась назад в Тирасполь. И может быть, сохранили бы они свои жизни, но дознались фашисты, что был сын Авдотьи Ивановны и отец Бориски коммунистом.

Однажды в туманный зимний день вывезли их за город к крутому берегу реки. Грохнули выстрелы.

— Вот так, Сашок, — дрожащим голосом говорил Владимир Иванович, — и нет над ними даже могилки.

Узнал Владимир Иванович обо всем этом уже после войны. Потому и приехал сюда, в Тирасполь, жить навсегда. Потому и ходит он часто на крутой берег Днестра и подолгу стоит, обдаваемый ветром, и смотрит на скорую, шумную воду. Будто ждет и надеется хотя бы раз еще увидеть своего Бориску.

Но бурлит мутная вода, пенится у крутых берегов и, сердито шипя, убегает к Черному морю. А Владимир Иванович медленно возвращается к своим воспитанникам. И тоска как-то уходит, когда Набокин рядом с этими хлопцами. Очень многие из них похожи на Бориску.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ЦОБЫ

На следующий день суд не состоялся. Почему? Никто не знал. Сашка хотел расспросить мастера, но не нашел его. Постучал в директорский кабинет — закрыто. Не нашел и Степана Петровича.

В этот день токари работали самостоятельно, без мастера. Задание давал Брятов, и он же принимал готовые болты.

В мастерские Владимир Иванович пришел лишь к концу смены. Он был весел, и морщины куда-то исчезли с его лица.

Токари, как по команде, выключили станки и окружили мастера.

Владимир Иванович откашлялся, погладил свои усы и, подняв руки, как бы заранее требуя тишины, заговорил:

— Борис Цоба будет с нами.

Напрасно просил тишины Владимир Иванович. В цехе поднялся невероятный шум, в потолок полетели береты. Наконец шум стих.

— Нам удалось взять его на поруки. Но судить будем. Сами будем судить, строго, по-товарищески. Восторг свой припрячьте. Цоба — вор.

Ребята напряженно молчали. Молчал и Сашка, но в душе радовался: «Давай, давай, Владимир Иванович, ругай Борьку. А все же не тюрьма! А все же не тюрьма!»

— Цоба украл гимнастерки у своих товарищей, — продолжал мастер, — украл у