Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

Пошел я в агентство тоже по объявлению «Нового русского слова». Сидит девушка, говорящая по-русски, начала заполнять анкету. «Вам какую? Молодую, пожилую, блондинку, брюнетку, с деньгами? И если найду вам по вкусу — за услуги 100 долларов надо заплатить». Послали к еврейке, аптекарше. Толстая в два обхвата, а я не люблю толстых.

Потом попал к агенту-немцу, он дал мне два письма перевести (я ведь говорю на пяти языках). Одно из них от светлейшего князя (фамилию не буду называть, вы, наверное, его знаете). Он пишет, что его род идет еще от Рюриковичей и что ему нужно 150 тысяч, за которые он хочет продать свой титул. Он может не видеть невесту или развестись с ней на другой же день.

После Рюриковичей меня уже другое его письмо не интересовало, и я отвлекла его внимание: что же он собирается делать дальше?

— Вы знаете, ведь я был миллионером, — вдруг заявил он.

Я удивленно взглянула на него. Нет, все-таки он ненормальный. Без копейки денег ходить попрошайничать — и был миллионером.

Но он продолжал:

— А было это при немцах в Новочеркасске. Я руководил там джазом. Вскоре после прихода немцев я приобрел у них дворец, большой ДВОРЕЦ ПИОНЕРОВ — роскошное здание.

Вначале не было ни копейки. Но в пионерском дворце были большие мастерские с великолепным оборудованием, с хорошими станками, так я их продал и купил столы, стулья, кровати и кое-как вначале изворачивался.

Внизу устроил ресторан. Набрал красивых молоденьких девушек, каждая имела свой стол, убирала и обслуживала. Знаете, ведь я их от немцев спас, они все равно вывезли бы их в Германию.

На втором этаже варьете с джазом и артистической программой, а на третьем — номера гостиниц. Через два месяца я стал самым богатым человеком в Новочеркасске. Денег было столько, я не знал, куда их девать и что делать с ними.

Этот рассказ показался мне самим жутким из всех.

— А немцы, видно, учуяли, что мое предприятие выгодное, однажды пришел комендант, осмотрел все и заявил: «Мы забираем это помещение у вас. Внизу будет дойче-ресторан для немецких офицеров. Второй этаж — кафешантан и игорный клуб для немецких военнослужащих, а на третьем этаже — ну вы сами понимаете».

Мне назначили жалованье. Навезли из каких-то немецких притонов «сестер» смотреть за порядком. Наши девушки потихоньку разбежались. И пошли немцы хозяйничать по-своему. Превратили пионерский дворец в немецкий вертеп. Я покрыл все стулья лаком, так они заставили вымыть их горячей водой, ну они и облезли все, — вздохнул он грустно, — да и много еще такого.

Все это было сказано спокойно, а меня охватил ужас. Он даже спел какой-то советский романс:

— Это из города Ростова-на-Дону. Вы там были когда-нибудь?

— Нет, — ответила я.

Мне даже жутко было подумать, что можно было быть в том же самом месте, где обитало вот такое чудовище. Нет, в таком Ростове я, к счастью, не была и таких людей, кажется, тоже не встречала.

Мы кончили ужин, я дала ему деньги:

— Вы знаете, я сегодня чуть не бросился с моста в Гудзон, так тяжело было. Верите ли, я видел смерть в глаза, но сегодня я впервые плакал, как ребенок, — он даже прослезился, потом запел: «Пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу. Сегодня ты, а завтра я…»

В лагере он, правда, занимался безобидным делом — продавал землянику.

— Вы знаете, что такое земляника? — спросил он у меня.

Я слушала его и все время думала: «Вот вам еще один „Бег“ Булгакова и даже, пожалуй, похлеще тараканьих бегов в Константинополе».

С его женой Женей, о которой он вспоминал и 10 дней сидел в тюрьме за дебош, кстати, очень неприятной особой, все на нее жаловались за грубость, мы встретились на пятой авеню в Нью-Йорке в книжном магазине «Фор-континент», где она работала.

Опять двадцать пять

Кирилл сообщил:

— Я зашел к доктору, он был очень внимателен и долго со мной говорил. Он сказал мне: «Мы никого не можем заставить», но считает, что ты немедленно должна лечь в госпиталь, что там есть свободное место, что это хороший частный госпиталь. Там есть комната на троих, это лучшая комната. Он сказал: «Я буду лично наблюдать за ней и надеюсь, ей будет там неплохо. Около года — и она будет здорова» — так сказал мне доктор.

Легко сказать, около года… Год тому назад мне тоже сказали, что через год, а сколько я мучилась, терпела, и снова — через год. Уйти из дому, оставить опять одних детей в этом положении. Хочется не только кричать, а хочется уснуть и никогда больше не проснуться.

Несмотря на то что я не хотела даже думать о понедельнике, я все-таки решила все перебрать и приготовиться, привести в порядок весь пустой ребячий гардероб. Мои милые, хорошие, как же они будут одни без меня? Мне даже трудно объяснить, как тяжело и больно мне было оставить детей.

Наутро я заявила:

— Знаешь, Кира, не лежит у меня душа снова идти в госпиталь. И честно сказать, я даже смысла не вижу опять мотаться по госпиталям. И для меня и для врачей ясно, что нужно для меня и что мы не можем себе позволить.

— Нинок, но доктор сказал, что у них есть возможность поместить тебя в хороший санаторий, надо пойти, надо же лечиться. Нам хочется, чтобы ты скорее поправилась.

В час дня мы очутились у огромного серого здания, занимавшего почти два квартала. У входов полицейские, идем по длинному как подвал коридору, поднимаемся на второй этаж. За столом регистрации девушка дает нам заполнить анкету. Несмотря на уже приобретенный большой опыт, меня не перестает удивлять куча вопросов, с моей точки зрения никому не нужных: «Ваша религия? Имя и фамилия ваших родных? Чем они занимаются? Где вы родились? На какие средства живете? Есть ли у вас сбережения»? И сотня других подобных.

Католическая больница «Сен-Жозеф» в Бронксе

И так я попала, как говорят, из огня да в полымя.

Всю ночь бушевала буря. В плохо закрепленные рамы со свистом проникал в палату ветер, всю ночь — гу-гу-гу, фю-фю-фю-фю, соседка всю ночь, бедная, кашляла так, что уснуть было невозможно. Третья соседка Стела, рыжая, с зелеными глазами, храпела вовсю. Я всю ночь промучилась, не могла уснуть. Это была «лучшая» угловая комната на троих. Когда вторая соседка пошла в туалет, кашель прекратился, я старалась уснуть, но в это время раздался колокольчик, и все, кто мог, выходили в коридор на утреннюю молитву, а тех, кто не мог ходить, выносили на носилках. Так продолжалось каждое утро. Я через открытую дверь старалась понять, о чем исповедуются или молятся все.

Сестра читала молитвы быстро, задыхаясь, без передышки, почти злым голосом.