Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

Из моего знакомства со всей приехавшей сюда русско-французской старой аристократической эмиграцией я поняла, что все они там, то есть во Франции, занимались именно этим ремеслом — красили шарфики, галстуки, чтобы заработать себе на жизнь. Например, сын Леонида Андреева, Вадим, развозил по утрам молоко. Жизнь у них была тяжелая, и только когда появилась Организация Объединенных Наций, некоторые из них сумели в школы ООН по изучению иностранных языков устроиться.

Я посоветовала Мире:

— Да что ты ломаешь голову над такими тяжелыми вещами, которые приносят тебе такой мизерный доход? Возьмись за детскую литературу, за сказки, у тебя будет больше читателей, — посоветовала я.

И она быстро схватилась за эту идею, начала искать и переводить детские сказки разных народностей, населяющих Советский Союз, что в советское время было вовсе не так трудно найти, и это оказалось самой выгодной доходной статей ее деятельности. Никто ее не беспокоил. Никто не предъявлял никаких авторских прав. После выпуска ее первых книжек сказок она позвонила, поблагодарила меня за идею, и с этого момента она не только не нуждалась, но чувствовала себя вполне состоятельным человеком. Купила кооперативную квартиру на Манхэттене в субсидируемом государством доме на 96-й улице вест-сайд.

Перевела она также с идиша несколько рассказов Айзека Башевиса Зингера, написанных в старомодной манере. Переводить все его произведения она категорически отказалась, переводила только то, что ей нравилось. Мы часто встречали его у Миры. Здесь он сидел всегда тихо и долго и только иногда старался мрачно шутить: «Когда я был молод и пересказывал бабушкины сказки, меня все называли „брехуном“, то есть вруном, теперь все называют меня писателем», — повторял он часто.

Рано утром позвонила мне Мира и с возмущением сообщила:

— После вашего ухода — ты представляешь? — он мне предложил выйти за него замуж!

Развелся он в то время с женой или собирался развестись, мы понятия не имели. Но Мира приняла его предложение о замужестве как оскорбление.

— Не нужны мне его нобелевские премии, да и его я с трудом переношу.

Как только появился Солженицын, он сразу же пришел к ней, поговорили, договорились, вроде все было в порядке, но когда он спросил, сколько будет стоить ее работа и она назвала сумму, он вдруг вскрикнул: «Ну вы и кулак!»

— Да я ему за такую реплику ни за какие деньги не взялась бы переводить, — с возмущением рассказывала она.

Когда в Нью-Йорке объявился Иосиф Бродский, мы пошли послушать его произведения. Он выступал в центре города в каком-то клубе.

— Ну как, — спросила я Миру, когда мы вышли, — понравился?

— Неинтересно, тяжело понимаемо, набор слов, трудно доходит смысл. Да если бы он не был выслан из Советского Союза, никто бы его ни при какой погоде не слушал, здесь таких стихоплетов пруд пруди, весь Гринвич-Виллидж полон, никто на них не обращает никакого внимания. Не понимаю, за что его посадили в Советском Союзе, — видно, за то, что, не умея писать, претендовал, что он поэт.

Такой жестокий приговор вынесла Мира Бродскому. А самое смешное было, когда какая-то ее соседка подарила ей книгу Иосифа Бродского, и возмущенная Мира вместо благодарности вернула ей книгу, упрекнув в отсутствии всякого вкуса.

Странный посетитель

Мы вернулись из музея, пообедали и решили отдохнуть. Кто-то позвонил. Володя открыл дверь:

— Папа, здесь какой-то незнакомый мужчина.

Подошел Кирилл:

— Вы говорите по-русски?

— Да. Вы извините, но я к вам с просьбой. Можно войти?

Кирилл вошел ко мне в спальню:

— Знаешь, зашел какой-то странный тип, просит денег доехать домой, не то пропился, не то обокрали — не пойму. Просит 1 доллар.

— Надо дать. А кто он?

— Понятия не имею, — ответил Кирилл.

Навстречу мне поднялся среднего роста плотный (упитанный) блондин. Круглое недурное лицо, только неприятные глаза, водянистые, маленькие, воспаленные, как у настоящих пьяниц. Протянул мне руку поздороваться и старался согнуться как можно ниже для поцелуя.

«С чего начать?» — промелькнуло у меня в голове.

— Вы давно в Америке?

— Один год и два месяца.

— Вы из Германии, Ди-Пи?

Он прищурился, устремив на меня свои маленькие бесцветные глазки, характерные для горьких пьяниц.

— Вы что на меня так смотрите? — не выдержала я.

Он еще несколько секунд смотрел на меня, как будто стараясь прочесть мои мысли, стоит ли отвечать на мой вопрос.

— Да знаете, мне еще трудно отвечать на этот вопрос, и пока я еще воздерживаюсь.

— На то ваша добрая воля. Только странно, уже год живете в Америке, и почему вам так страшно сказать, откуда вы.

— Видите ли, когда за вашей головой охотятся, так найдутся такие, кто и продать может.

— Ну тогда молчите. Чудак вы, во-первых, никто мне ничего за вашу голову не предлагал. Во-вторых, насколько мне известно, вы сами зашли к нам, никто вас не приглашал и никто не собирается охотиться за вами.

— Ведь вы не знаете, что там, в Германии, делалось, как за нами гонялись.

— Знаю, слышали. У нас много знакомых, и все рассказывают, а вы молчите и можете не говорить.

— Вы знаете, как нас выдавали советским?

— Кто?

— Конечно, американцы и англичане. Когда наш лагерь в Лиенце окружили, я бежал. Целый день провалялся в канаве под хворостом. Потом нашел меня английский солдат и сказал: беги, а то скоро сюда с облавой подойдут. А как я спасся? Чудом. Проезжали английские танки, раздавили у крестьянки 6-летнего мальчика. Так вот, собрали мы все его останки, свалили прямо на телегу и повезли на кладбище. Так я в качестве родственника пошел за подводой, нас так и пропустили через оградительную цепь.

— Вы что же, были в армии и как военнопленный или вас просто вывезли немцы?

Опять этот жуткий, противный взгляд. И мне как будто хотелось отряхнуть руку от какой-то нечисти. Теперь мне стало ясно, что ни в какой армии он и близко не был. Я подумала: человек он темный.

И вдруг:

— Я сын генерала!

— Где же ваш отец?!

— В Валли-Коттедж.

— На толстовской ферме, значит, в доме для престарелых?

— Да, на толстовской ферме, я немного плачу за него. А раньше жил в Советском Союзе, вернее в тюрьме в Советском Союзе.

Как они встретились, он промолчал. И снова впился в меня взглядом, от которого становилось не по себе.

— Простите, вы не еврейка?

— А что, это имеет какое-либо отношение к вашему рассказу?

— Они меня не любят, они меня преследуют.