Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Как только дело коснулось Святой Руси, спор возгорелся с новою силой. Заговорили сразу несколько голосов, среди которых опять выделился резкий голос Конона:

– Духовная власть выше мирской!

И снова вмешался тот, кого Сергий окрестил тайным католиком: мол, чем же тогда виновен папа, желающий упрочить свою власть над королями и императорами?

И опять ему начал возражать Епифаний, который тут, в споре, словно бы замещал отсутствующего епископа Федора:

– Потребно не обмирщение церкви, как в Риме, но надстояние ее над мирскою властью!

– Почто наш игумен и отверг сан митрополита русского! – поддержал Конон.

– Ради Пимена?!

– О Пимене речи не было тогда!

– Дак ради Митяя!

– Не в том суть! Люди смертны! Греховен может оказаться и бездуховный глава, но как раз опаснее, когда недостойный пастырь не облечен мирскою властью. А достойный все одно будет почтен от людей, даже и не имея высокого сана, опять-таки как наш игумен!

– Соборность полагает согласие, а не власть силы, в том и тайна нераздельности божества, на которую потщились замахнуться католики со своим «филиокве»!

– А как же тогда писать Троицу? – вдруг прозвучал отроческий голос, и Сергий тотчас понял, что то Андрейка, сын Рубеля, возвращает противников к началу спора, и он медленно улыбнулся в темноте.

– Как… – Конон задумался, посопел. – Одно скажу: не Авраам тут надобен, не пир, а сама Троица! Я того не дерзаю, пишу по подлинникам, а токмо сердцем чую: что-то здесь не так! Еще не весь толк воплощен… Вона игумен наш о Троице день и нощь мыслит! Тут и начала и концы, исток всего, всей веры Христовой! – И, одобрев голосом, видно повернувшись сам к отроку, довершил: – Вырастешь, Андрейша, станешь мастером добрым, сам и помысли, как ее, Троицу, сугубо писать!

В келье засмеялись, потом загомонили вновь, но Сергий, застывший на морозе, уже не внимал спору. Он тихо отошел от окна, улыбаясь про себя. В далеких, юных, уже почти невзаправдашних годах, когда он ратовал здесь один, отбиваясь от волков, хлада и бесовских наваждений, знал ли он, верил ли наступлению нынешнего дня? Тогда одно лишь блазнило – уцелеть, выстоять! И вот теперь есть уже кому пронести свечу духовную во мрак и холод грядущих столетий! Он воспитал, взрастил смену себе и уже вскоре сможет отойти в тот, горний мир, к которому смертный обязан готовить себя во всякий час в течение всей жизни. Ибо вечная жизнь на земле была бы остановом всего сущего, гибелью юности, препоною всяческого движения бытия. Вечная жизнь на Земле стала бы смертью человечества! И Господь, всегда все разумеющий лучше творения своего, во благости своей предусмотрел, создавая ветхого Адама, неизбежность конца и обновления. И не так важно теперь, напишет ли Конон, или кто другой, или этот отрок Андрейка Троицу такою, какой она видится ему, Сергию. Когда-нибудь кто-то обязательно напишет ее! Слово суетно, мысль, выраженная в письме иконном, больше скажет сердцу прихожанина. Да и можно ли словами изобразить веру Христову? Всю жизнь он не столько говорил, сколько показывал примером, что есть истинное служение Господу, следуя, насколько мог, заветам самого Спасителя. И вот теперь у него множатся ученики, как было обещано ему в давнем чудесном видении…

Не изменит ли Русь высокому назначению своему? Не прельстится ли на соблазны латинского Запада, на роскошества бытия, на искусы богатства и власти, не падет ли жертвою натиска грозных сил – всей мощи папского Рима, губящего днесь древнюю Византию и алчущего погубити Русь? Поймут ли далекие потомки, что иной путь, кроме предуказанного Спасителем, путь незаботного земного бытия, путь похотей власти губителен для языка русского?

Дай, Господи, земле моей разумения и воли, дай пастырей добрых народу моему!

Небо померкло. Одна только пурпуровая полоса еще горела на закатной стороне стемневшего небесного свода, и по густому окрасу ее виделось: завтра будет мороз.

Глава десятая

Пока продолжались пышные встречи, Василию все не удавалось поговорить с родителем с глазу на глаз. Братья и сестры за время его долгого отсутствия выросли. Юрий фыркал заносчиво, не желая близости с воротившимся Василием. Только сестры Маша с Настей сразу приняли обретенного старшего брата и ходили за ним хвостом, расспрашивая, как там и что. Какова королева Ядвига, да как одеваются польские наненки, да как себя ведут? Пришлось показать и даже поцеловать руки тотчас зардевшимся девочкам.

Все родное, домашнее было ему как-то внове. С гульбища теремов глядючи на раскинувшийся у ног Кремник, тотчас вспоминал он игольчатые готические соборы Кракова. Крепостные белокаменные башни и стены ревниво сравнивались с каменными замками и стенами польских городов, и порою свое казалось и проще и хуже, а порою – узорнее и милей. Он даже от великой трудноты душевной обратился к Даниле Феофанычу, и старый спутник княжой подумал, помедлил, ухватив себя за бороду, и ответил наконец так:

– Свое! Вона, татары в шатрах, в юртах ентих весь век живут, и не забедно им! Свое завсегда милей да и привычнее. У нас ить дожди, сырь! Выстрой себе из камня замок-от, дак простудной хвори не оберешься! Русскому человеку без бревенчатой сосновой хоромины, без русской печи с лежанкой да без бани – не жисть!

Объяснил, а не успокоил. Только месяцы спустя, когда поблекли воспоминания о пышных краковских празднествах, начал Василий понемногу чуять свое, родное, по-должному – как неотторжимо свое до и помимо сравнений, хоть с восточною, хоть с западною украсою.

Отец позвал его на говорю неделю спустя. До того, понял Василий, присматривался к сыну, и не просто так, а для чего-то крайне надобного родителю. И первый вопрос, когда остались наконец вдвоем в горнице верхних теремов, в тесной, жарко натопленной, застланной не ковром, а косматой медвединой, загроможденной огромным расписным сундуком и обширной постелью с пологом, увешанной по стенам иконами и оружием (дареным, ордынским), – первый вопрос был у отца к сыну:

– Не обесерменился тамо, в ляхах? – («Обесермениться» в Польше было не можно, но Василий молчал, дабы не прекословить отцу.) – В латынскую ересь не впал? – уточнил Дмитрий, подозрительно глянув на сына. – Как Киприан твой…

О Киприановом «латынстве» Василий тоже не стал спорить. Ни к чему было! Отец все одно не хочет и не захочет, пока жив, видеть возле себя болгарина.

– Киприана твоего видеть не хочу. Трус! – с нажимом продолжил отец. – Умру, тогда поступайте как знаете! Москвы сожженной простить ему не могу. Батько Олексий разве ушел бы? Да ни в жисть! И бояр бы взострил, и народ послал