И я там был - Этуш Владимир Абрамович

Творческий диапазон Николая Гриценко был удивительно широк. Он с одинаковым успехом играл роли самого разного плана, полностью соответствуя требованию Е. Б. Вахтангова, который утверждал, что настоящий «актер должен уметь играть все — от трагедии до водевиля». Делал он свои роли сам. И, как ни странно, за партнера не цеплялся.

В своей работе над ролью Гриценко все строил на интуиции, примеривая на себя внешность будущего сценического образа. Он обязательно должен был нацепить на себя нечто характерное. Причем характерность всегда утрировал, и частенько от этого веяло наигрышем. Очевидно, он таким образом влезал в «шкуру» своего персонажа, а потом как-то ограничивал себя, отсекал лишнее, и в результате получался уникальный по форме, абсолютно органичный сценический образ.

Однажды на спектакле «На золотом дне», где Гриценко блистательно играл Молокова, центральную роль, произошел такой курьезный случай. По задумке актер изображал своего персонажа косым (не знаю, как ему это удавалось!) и лепил ему огромный, свисающий, как груша, нос. А в спектакле был задействован один трюк, когда он пьяный летит из одного конца сцены в другой и попадает под диван. И вот однажды он вылез из-под дивана без носа! И на его лице, вместо положенной по роли груши, красовался его собственный белый пупырышек. Гриценко, обнаружив это, не растерялся, снова полез под диван, нашел там придуманный им молоковский нос, прилепил его на место и продолжал так же замечательно играть.

Но были у Николая Олимпиевича роли, где он шел от себя, и он играл их глубоко и заразительно. В спектакле «Идиот» по Достоевскому, поставленному Ремизовой, отнюдь не «женском» спектакле, он играл князя Мышкина. Его герой был человеком «без кожи», с абсолютно оголенными нервами, с предельно раскрытой душой, бесконечно влюбленный и восприимчивый ко всему. Так же, без особых внешних характерных средств, он играл Федю Протасова.

Человеческая индивидуальность Гриценко была необычна и противоречива. Он всегда хорошо одевался, правда, с несколько вычурным вкусом; у него была прекрасная фигура, «стать», как раньше выражались, он был красив, и в то же время, как это ни странно, имел отрицательное обаяние. Будучи недостаточно образованным, он обладал какой-то среднемещанской психологией, на собраниях говорил путано, долго, невыразительно, но как только начинал показывать, перед нами представал божественный актер.

Жизнь Николай Гриценко прожил нелегкую. Прежде чем добиться признания, он прошел через огромное количество массовок, где, не в пример другим, творчески относился ко всему, что делал. Его семейная жизнь тоже не отличалась безоблачностью. В зените его творческой славы, когда он получил «народного артиста», от него вдруг ушла жена. Как-то, на съемках одной картины, я встретил человека, поразительно похожего на Гриценко, и это оказался его сын, которого он не признавал.

Он был человеком, который уделял особое внимание своей персоне, чем порой давал повод для юмора в свой адрес. Как-то, сидя в театральной парикмахерской, он произнес сокрушенно: «Я за войну поправился на десять килограмм!» На что присутствовавший при этом Горюнов сказал: «Стоило из-за этого начинать войну!».

Под конец жизни он сильно увлекался алкоголем, что не могло не повлиять на его творчество. Николаю Олимпиевичу стала изменять память, и на последнем спектакле ему суфлировали со всех сторон. Помню, как на одном из спектаклей «Турандот», который Гриценко играл в течение долгого времени, он беспомощно стоял на сцене и спрашивал меня: «А дальше куда? Куда идти?»

Окончил Николай Олимпиевич грустно — в сумасшедшем доме. Но вся эта правда не может заслонить светоча его таланта.

Говоря о том, что Гриценко в последние годы отказывала память, я вспомнил о наших суфлерах. Многие актеры иногда забывают, какую им нужно произнести реплику в данный момент. По разным причинам. Как говорится, со всяким случается. И вот специально для того, чтобы актер не попадал на сцене в такие нелепые ситуации, в театре держали суфлера. Должность суфлера в театре Вахтангова ввел Борис Васильевич Щукин. С первым суфлером, Гаврилой, я был лично знаком. Он дожил до весьма преклонных лет. И будучи далеким от театра в конце жизни, прислал мне письмо с приветами и пожеланиями успехов.

Второй служивший у нас суфлер, если мне не изменяет память, Сергей Георгиевич, начинал свою «суфлерскую карьеру» в Художественном театре. Он много рассказывал о всякого рода закулисных казусах. Актриса МХАТа Фаина Васильевна Шевченко всегда спокойно играла, зная, что суфлер на месте. И вот однажды она забыла текст. А суфлер в это время был в буфете и узнал о случившемся по внутренней трансляции. В какие-то секунды он примчался на свое рабочее место и, не раскрывая экземпляра пьесы, сказал ей тихо: «Фаина Васильевна, я здесь!» Услышав голос суфлера, Шевченко тут же вспомнила текст и продолжила сцену.

Был такой суфлер по фамилии Шиф. Очень странный человек, пьющий. Когда он напивался, то позволял себе во время репетиции вылезать из суфлерской будки и делать указания актерам, как надо играть.

Был еще Ферестол! Настоящей его фамилии я не помню. Ферестолом его прозвали по имени тогдашнего министра обороны Америки. Это потому, что он не терял времени зря и, сидя в будке, изучал английский язык. Лет ему было за пятьдесят. В прошлом он выступал на сцене. Его спрашивали: «Почему вы пошли в суфлеры?» Он отвечал: «Ну, вы знаете, я уже Арбенина сыграл, ну, куда дальше?» Потом он повредился рассудком.

После Ферестола была Мизинова. Она всегда почему-то боялась говорить текст, боялась суфлировать. То ли она не знала, как подавать — с интонацией или формально. И, видимо, интонацию-то подавать стеснялась — это же надо сыграть! — а формальная подача ее чем-то не устраивала, не знаю. Вообще, суфлеры на театре были особой кастой.

С Михаилом Александровичем Ульяновым я долго сидел в одной гримерке. Сейчас он мэтр, руководитель нашего театра, а тогда — молодой перспективный актер, лобастый, упрямый, сильный и в то же время по-сибирски деликатный человек. Я помню, как он, кстати, первый из нас, строил дачу. Видимо, очень уставал за этим занятием, и оно отвлекало его от творческой работы. Приезжал на спектакль взвинченный, швырял в угол свои измазанные в глине чеботы, в которых он возил какие-то кирпичи, и проклинал эту дачу. Но продолжал строить. Чтобы сделать приятное своей жене, Алле Петровне Парфаньяк, своей единственной в жизни любви. Алла Петровна всегда влияла на все, что он делал, за исключением творчества, и она является непременной частью биографии Михаила Александровича.

Ульянов сыграл огромное количество самых разных ролей и в театре, и в кино. Он играл крупных партийных деятелей, начиная с Кирова в пьесе Кремлева. Это была первая его работа в театре, когда он сменил М. С. Державина в этой роли. Он играл властителей и полководцев всех времен и народов — Цезаря, Антония, Ричарда III, Наполеона, Жукова и делал это превосходно. Это были роли хорошо сыгранные хорошим актером. Но ему были доступны и роли комедийного плана.

Неповторимость его индивидуальности, пожалуй, больше всего сказывалась там, где требовалось обнажить сердце. Я говорю не о сентиментальности, а о глубине чувства. Его гигантская, необъяснимая способность проникать в сущность российского человека, в какую-то пьяную глубинку, где тратится сердце, где правый вынужден постоянно доказывать свою правоту — ни с чем несравнима. Вот говорят, русская школа — это нутро, это русское сердце. Ульянов — один из лучших представителей русской школы в двадцатом веке. В ролях такого плана, как Егор Трубников в фильме «Председатель» по Ю. Нагибину или, тоже председатель, Едигей в спектакле «И дольше века длится день» по Ч. Айтматову, Михаил Александрович был неподражаемо велик — роли эти приобретали воистину вселенский трагизм. И он, вслед за Велимиром Хлебниковым, мог бы смело называть себя председателем Земного шара.

Но ведь сердца, по большому счету, не сыграешь — его надо иметь. Эта сердечная сторона натуры Ульянова проявлялась и в его жизни. Никогда не забуду, что с ним стало, когда мы, возвращаясь из очередных гастролей, ступили на трап, поданный к самолету — Алла Парфаньяк за время нашего отсутствия родила дочку, Лену, и стояла у трапа с ребенком на руках, — Михаил Александрович на какое-то время замер… И в ту же секунду у него из глаз буквально брызнули слезы! Он трогательный отец, а теперь и трогательнейший дед — он опекает свою внучку Лизу, как мамка.