Сборник рассказов - Макс Акиньшин

Жаркие искры угасшего пламени, вот кто мы есть сейчас. Великая армия тает, и я теряю Нельский полк или полк теряется где-то. Я бреду, бреду. По застывшей снежной дороге, размышляя об этом проклятом «Атуна укеле», и о том нужна ли мне вечная жизнь, если она еле теплится под конским потником, в который я кутаюсь?

На исходе второй недели отступления, наполненном постоянной ходьбой и страхом теней с гиканьем вылетающих из леса, я вижу отдыхающую смерть. Она сидит на обочине и улыбается мне, застывшими голубыми как небо глазами. Я пытаюсь улыбнуться ей в ответ, но замерзшие губы не слушаются, и тогда я просто дарю ей свой амулет. Пусть носит, ведь я уже не хочу умереть от старческого поноса. Тонкие струйки пара ее дыхания, плетут свои сложные узоры, а я салютую смерти! Живи! Вив морт!

И шагаю дальше. Два дня, три…. Греюсь в покинутых усадьбах. У костров случайных товарищей. У одного из которых, встречаю мартиникосов маршала Богарнэ.

Мы долго сидим, отогревая озябшие ладони пока благословленное тепло не проникает глубже в промерзшее тело.

— Что такое «Атуна укеле»? — спрашиваю я. Они молчат, и лишь один из них начинает улыбаться.

— Что такое «Атуна укеле»? — повторяю я. На что мой собеседник хохочет. И мне приходится расстаться с четвертью своего огромного состояния, лежащего в зарядной сумке: двумя сухарями, чтобы получить ответ.

— Это древний язык, — поясняет он, — и очень нехорошие слова.

Мы молчим некоторое время, а потом он переводит.

— Эти слова означают: отстань от меня, член обезьяны! — он грызет мои сухари и смеется вовсе горло, поблескивая зубами и белками глаз. Я улыбаюсь ему и плотнее кутаюсь в попону. Холод ночи пробирается под нее и достает до тела.

А через пару дней, когда набрякшее красным солнце стоит над верхушками темных елей я, впервые за много недель, вижу свое отражение в зеркале. Кто-то слишком жадный, или слишком расчетливый, лежит поодаль, выставив из снега спину в пехотном мундире. А я смотрюсь в его бывшее имущество, вернее в остаток пожелтевшего зеркала в темной раме, которое этот бедняга протащил много лье.

— Атуна укеле! — говорю я сам себе, и улыбаюсь обветренными губами этому заросшему редкой бородкой незнакомцу, чьи глаза ввалились в темные ямы глазниц, — Атуна укеле!

И смеюсь, смеюсь… Над собой и своими богами, над сорока веками и вечной жизнью. Смеюсь, своему отражению, снегу и теням, вырвавшимся из леса. Они несутся ко мне по снежной целине. Видны их лохматые шапки и бородатые лица. Я не хочу умереть от старческого поноса! И вынимаю последний заряд из сумки. Атуна укеле!

Па де труа санитара Арнольда (2020)

— Ну, так машина у него хорошая была? — Саня разглядывал меня сквозь пыльные стекла ленноновских очков. Январь, заметая белым мутные сумерки, играл цветами за окнами моей сторожки. Вот так просто играл снегом и тенями, словно не было на земле ничего: ни человека, ни супермаркетов, ни лактобактерий и жидкого кальция, укрепляющего эмаль зубов, ни жалких потуг маркетологов, ни надежд, глупости и прочего, что льется на голову. НИ-ЧЕ-ГО! И осознание этой космической пустоты грело душу как стакан горячего крепкого чая.

Кусок дороги, видневшийся за стеклом, замерзал в новогоднем хаосе. И все у нас было: пара спиртного купленного вскладчину, украденные Саней на работеогурцы, колбаса, майонез, тени неслышно скользившие за морозными окнами, а в довесок — бабка Агаповна, ютившаяся на застеленной постели. Пить она отказалась наотрез, а вот разговоры слушала с удовольствием, вставляя иногда, свои пять копеек.

— Машина-то хорошая? — переспросил Саня.

— Пежо вроде, Сань, но старенький, — ответил я.

— Мессершмитд, — влезла в разговор гостья и хихикнула. В ее пунктирном существовании, именно этот день, долгий, как любой сочельник и настолько же тихий, был обведен кружочком, обозначавшим в календаре бабки, намеревавшейся жить до двухсот лет, что он был прожит.

— Да хоть какой, — загорелся Сашка. — на разборку его! Я тут человечков знаю. С руками оторвут. Там знаешь, сколько полезного продать можно?

— Колесико и елочку! — опять влезла Агаповна и захрустела краденым огурцом. И была как ни странно права. Труп машины, оставшийся после горестных ноябрьских событий, начавшихся с пожарной проверки и закончившихся летными испытаниями старого нужника, мирно догнивал у ворот. Его колеса и прочие полезности давно были сняты скорбящими родственниками усопшего подполковника Коломытова. И единственным трофеем обитателей нашего мира хаоса № 3 оказалась елочка — вонючка с салонного зеркала. Предмет этот, вызывающий острую зависть соседей, был тихо присвоен механиком- любителем Петей-Чемоданом. Нехитрая добыча, украсившая сиротскую кровать в четвертой палате.

— На металл сдадим, — упорствовал Саня, — Сейчас цены на рынке подрастают. Акции растут. Миталл Стил говорят…

— Да черт его, Саш, — отмахнулся я. Люди по-прежнему гибли за металл, но копаться в сугробе, в который превратилась машина, мне не хотелось, да и совестливо было как-то. Время — ласковый демон, стирало одни горести и добавляло новые. Но так и не успело окончательно замыть жалкого, закованного в тяжелые брезентовые доспехи Геннадия Кузьмича. Перед глазами стояло серое осунувшееся лицо бравого бронеподполковника, обращенное в тяжелое небо. Туда, где уже суетилась принимающая души сторона.

— Земля ему пухом, — пробормотал я и выпил. И Саня понимающе промолчал. Одиночество и ненужность — тяжкий крест и несущие его почти святые. Да и кто кому нужен из всех тех, что снуют за нашими синими воротами из водопроводных труб? Никто и никому. Судьбы сталкивают их и разводят как шары в бильярде, а тех, кто падает в лузы, списывают нам, под тщательный надзор главного врача Марка Моисеевича Фридмана.

Тот кстати уехал в конце декабря, зализывать душевные раны, оставленные исчезновением недельного запаса продуктов, разрушенной столовой и последовавшим за этими событиями грандиозным скандалом. Тогда прибывшая из Горздравнадзора комиссия обнаружила, что и шифер с крыши нашей больницы исчез. А вместо него на стропила набиты неликвиды винилискожи.

— Как же так?! — поражался председатель комиссии.

— Так вот. Невероятный случай! — отвечал удивленный Марк Моисеевич и разводил руками. А потом долго и визгливо