Страшный Тегеран - Мортеза Каземи

— Салям!

— Салям! Дженабе-наиб, почему же это вы с нами так поступаете? Мы вчера еще приехали, а вы до сих пор не даете нам лошадей.

Наиб вежливо доложил:

— Право же, ханум, я не виноват. Я и сам бы хотел поскорей дать вам запряжку да отправить, да что же поделаешь, когда лошадей нет? Вот жду из Кума. Как только придут, сейчас же здесь задержу и дам вам.

Мелек-Тадж-ханум подумала, что пока лошади придут да пока отдохнут, да поедят, сколько им полагается, пройдет еще не меньше четырех часов. Но что она могла сделать, здесь даже влияние ее великого супруга было бессильно. Как вдруг откуда-то раздались крики и брань, и появился Хасан-Кули. Лицо и руки его были в царапинах и подтеках. Отчаянным голосом он говорил:

— Что же это такое? Я пошел в конюшню, смотрю: там не то что одна запряжка, а целых четыре, стоят себе да кормятся. Я конюхам говорю: «Почему это наиб нам лошадей не дает, чего вы нас здесь мучаете? Это что же, говорю, по-мусульмански называется так поступать?» А они налетели на меня, да как начали бить, ругать да проклинать, будто бы я баби. Уж так били, пока сами не устали, тогда только отпустили. Да говорят: «Скажи только кому-нибудь — еще получишь!»

В чрезвычайном гневе Мелек-Тадж-ханум повернулась к наибу со словами:

— Так вам мало того, что лошадей не даете, вы еще слугу моего мужа избили. Ну, ладно. Как только приеду в Тегеран, я уж вам за это отплачу...

Но наиб не слышал этих угроз потому, что при появлении Хасан-Кули он незаметно исчез.

Когда все это происходило, было два часа пополудни.

Прошло еще четыре часа, запряжка из Кума не приходила. Солнце зашло, настал вечер. Тогда из Кума приехал почтовый фургон. Но ввиду того, что на нем была правительственная почта, наиб, не обращая ни малейшего внимания на гнев Мелек-Тадж-ханум, отправил его дальше.

Глава восемнадцатая

УДИВИТЕЛЬНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Давно уже стемнело. Просторы неба были затянуты густыми облаками так, что темнота не оживлялась даже блеском звезд. Дул горячий ветер, и воздух был невыносимо душен, дышать было нечем.

Бедная Мелек-Тадж-ханум, истощив все свои угрозы, гнев, просьбы и мольбы, из которых ничто не действовало на наиба, от огорчения вытащила из узла молитвенник и, усевшись на килиме, во весь голос принялась читать молитвы, точно думая, что это заставит наиба быть уступчивее.

Мэин, наоборот, не очень сердилась на наиба и на задержку. Видно было только, что она нервничает и беспокоится. И по мере того, как сгущалась ночь, беспокойство ее усиливалось. Она то вставала и подходила к дверям, то выходила на террасу михманханэ и долго стояла, глядя на дорогу, и слушала, стараясь уловить, не раздастся ли там стук колес кареты или коляски.

Фирузэ попросила ханум читать помедленней, чтобы и она могла повторять за ней молитвы.

Читатель, может быть, удивляется, как это неграмотная Мелек-Тадж-ханум вдруг читает молитвы? Но удивительного здесь нет ничего. В старину в Персии детей специально обучали чтению молитв, и у них так наметывался глаз, что они умели читать духовные книги, не понимая ничего в светских.

Хасан-Кули, на спине которого были еще совсем свежи следы тумаков и пинков, свернувшись на полу в боковой комнате, тоже что-то тихо ворчал про себя.

Тьма все сгущалась, и все чернее становились облака.

Наиб, не обращавший более никакого внимания на пассажиров, ушел к себе в комнату и уселся подсчитывать ведомость потребления ячменя, юнжи и соломы. За этими занятиями прошло два часа.

Вдруг вдали послышался грохот колес приближающейся кареты.

Слышно было, что ехали из Тегерана.

Через десять минут карета подъехала к станции. Из кареты выскочил молодой человек в большой меховой шапке. Чей-то голос тихо сказал ему изнутри:

— Пойди к наибу чапарханэ и скажи, чтобы пришел сюда.

Скоро молодой человек вернулся с наибом, который, просунув голову в открытое окно кареты, спросил:

— Что прикажете, ага?

Тот же голос спросил его:

— Вы получили вчера письмо, отправленное вам из Тегерана? Эти пассажиры здесь?

— Так точно, — ответил наиб. — Приказ хезретэ-раиса получен, и все исполнено, как они приказали. Пассажиры уже восемнадцать часов ждут здесь. Задержал по причине отсутствия лошадей.

Из кареты ответили:

— Очень хорошо. Я уведомлю раиса о вашей отличной службе. А пока прочтите-ка еще это письмо.

Наиб пошел к огню читать. А голос в карете произнес:

— До сих пор все, слава богу, идет хорошо. Если дальше так пойдет, я буду у цели.

Наиб вернулся. Он говорил:

— Бе-чешмь, бе-чешмь, слушаю. Мне специально предлагается исполнять все ваши приказания. Будет исполнено. Извольте приказать, что я должен сделать?

— Пока пойдите к ним и скажите, что лошади прибыли, пусть поднимаются и собирают вещи.

В это время к окну кареты подошел вышедший из нее молодой человек в меховой шапке. И голос принялся тихо давать ему какие-то распоряжения. А молодой человек отвечал:

— Будет исполнено.

Известие о том, что лошади пришли и что они через четверть часа могут отправляться, привело Мелек-Тадж-ханум в неописуемый восторг.

— Видела? — сказала она Фирузэ, — молитва-то как ему язык припечатала, проклятому.

Не радовалась Мэин: она была в сильнейшей тревоге и не говорила ни слова ни с матерью, ни с Фирузэ.

Наиб подошел к карете и сообщил, что путешественницы чувствуют себя отлично.

Оттуда его тихо спросили:

— Со вчерашнего дня сколько запряжек прошло отсюда в Тегеран?

И наиб доложил, что, кроме почтового фургона, не прошло ни одной.

Тогда голос обратился к кому-то, сидевшему внутри кареты, и произнес:

— Ты скажешь, что ехала в почтовом фургоне в Тегеран, а на остановке в Кушке-Насрет пошла погулять, да от скуки залезла в пустую карету и заснула. Но только помни, если тебе придется трудно, ты сначала притворяйся глухонемой, а в Куме во что бы то ни стало проберись на станцию, дай раису чапарханэ это письмо, и он тебя немедленно отправит в Тегеран.

Через некоторое время Мэин сказала матери:

— Ну, я пойду, сяду в карету.

Через пять минут сели в карету и Мелек-Тадж-ханум с Фирузэ, с трудом добравшиеся до кареты среди этой тьмы, в которой едва можно было различить в двух шагах от себя человека.

Четыре сильных лошади были уже запряжены в карету. И скоро она покатилась по направлению к Куму.

А через пятнадцать минут карета, привезшая юношу в меховой шапке и двух неизвестных пассажиров — после того, как из нее высунулась рука и положила в руку наиба золотую монету, — во всю прыть четырех сильных лошадей понеслась назад к Тегерану.

Карета Мелек-Тадж-ханум ехала хорошо. Сурчи то и дело подхлестывал лошадей. Меньше чем за четыре часа доехали до Мензериэ. Здесь тогда еще было чапарханэ. Мелек-Тадж-ханум так торопилась, что решила здесь не отдыхать.

Дали сурчи анам и потребовали скорее запрягать. По счастью, наиб чапарханэ здесь не был такой, как в Кушке-Насрет: он сейчас же велел подать лошадей. Мелек-Тадж-ханум была так счастлива, что велела Хасан-Кули дать наибу туман на чай — откуда и щедрость взялась! И через полчаса карета снова катилась к Куму.

Станций больше по дороге не было, и Мелек-Тадж-ханум не приходилось больше думать о страшных наибах, которые будут ее задерживать и мучить; новый сурчи тоже был отличный парень, к тому же перс из каких-то мест, населенных турками. У него, впрочем, был другой недостаток: он не выпускал изо рта свою длинную и толстую черешневую трубку, вернее, не успев выкурить один чопок, набивал или, как выражаются курильщики, «заправлял» новый. Бедняга Хасан-Кули в глубине души ругался и проклинал все это путешествие со всеми его приключениями. Но что делать: и до него люди ругались и, может быть, еще больше, но ничего не выходило.

Понемногу светлело. Карета отъехала уже на два фарсаха от Мензериэ, и вдали показался Кумский купол, как вдруг Фирузэ, дремавшая в своем углу, как раз напротив Мэин, открыла глаза, и взгляд ее упал на туфли Мэин-ханум. Фирузэ удивилась: «Мэин была в белых туфлях, откуда же эти черные?» Постепенно взгляд ее поднялся выше — она удивилась еще больше, увидев, что и цвет чулок и даже кайма на чадре переменились: наконец она совсем подняла голову — и тут изумление ее дошло до таких пределов, что она раскрыла рот и, не в силах ничего выговорить, вытянула руку и показала пальцем, приглашая Мелек-Тадж-ханум посмотреть.

Мелек-Тадж-ханум тоже дремала, касаясь головой обивки кареты. Удивленная, она посмотрела, куда показывал палец Фирузэ, и ее чуть не хватил удар. Вместо красивой, изящной, нежной Мэин в углу кареты восседала какая-то черномазая девица и смотрела на них своими огромными глазами с таким выражением, точно видела что-то ужасное.

Мелек-Тадж-ханум и Фирузэ, только что убедившиеся в том, что молитвы могут припечатывать язык у станционных смотрителей, уже почти решили про себя, что Мэин унеслась от них в лучшие миры, а на ее месте появился джин.