Страшный Тегеран - Мортеза Каземи

Любящий, обожающий тебя Ферох Дэгиг».

Ферох запечатал пакет.

Ударила полуденная пушка. Он попросил подать себе обед и, немного спустя, потянувшись в кресле, отдался своим думам.

Было о чем подумать: он готовился помериться силами с людьми, которые не признают другой силы, кроме денег. Было о чем подумать: ведь с тех пор, как стоит мир, деньги всегда побеждали.

Но Ферох был молод, Ферох любил и готов был погибнуть ради соединения с любимой.

Он говорил себе:

— Ничего, мне помогает сама судьба: послала же она Ахмед-Али-Хана? Судьба сама указала мне этот путь...

Бедняга не знал, что судьба в большинстве случаев сначала поманит любящих надеждой, а потом вдруг бросит их в такую безнадежность, что жизнь делается для них невыносимо горькой, и они с восторгом ищут смерти.

Глава двадцатая

НА ПУТИ К ВОЗМЕЗДИЮ

Было около двух часов. У ворот дома Фероха остановилась карета, запряженная парой сильных лошадей, а за ней подъехала коляска. Отсутствие номера говорило, что это коляска «господская».

Из дверцы кареты, открытой пишхедметом, которого мы уже видели в доме Р... эд-довлэ, с трудом вылез старик, опиравшийся на деревянные костыли, и с помощью поддерживающего его пишхедмета направился к воротам, а из коляски вышла невысокая женщина, лета которой сказывались, несмотря на закрывавшую ее чадру.

Постучали. Открыл старенький слуга Фероха, и тотчас же прибежал сам Ферох и, подхватив старика под локоть сильной рукой, повел его в дом.

Эфет ждала. Бедняжка вся трепетала от нетерпения увидеть отца и мать, крикнуть им: «Зачем вы меня отдали такому человеку?» и — бежать домой, домой!

Ей все еще не верилось, что она спасена, что страшный дом остался позади, что никто больше не будет говорить ей гнусных слов. Только милый, родной кров, только та среда, в которой протекли ее первые дни и годы и с которой было связано столько сладких воспоминаний, могли окончательно успокоить душу и убедить ее, что ей не придется больше переживать никаких кошмаров.

И вдруг она увидела в дверном просвете отца, опиравшегося на плечо матери. Эфет хотела приподняться, встать, приветствовать отца и мать, но лишилась чувств.

Но теперь это был обморок от счастья. Через несколько минут она открыла глаза. По обе стороны кровати стояли отец и мать и целовали ее руки. На руки падали горячие слезы. Эфет хотела что-то сказать, но вместо этого тихо заплакала.

И так с четверть часа они плакали все трое. Эфет — от потрясшего ее волнения и горя, а старики, несколько месяцев назад не хотевшие серьезно подумать о будущем дочери и отдавшие ее неизвестно кому, — от горького сознания своей вины.

Открылась дверь, и появился Ферох. Он тихо подошел к старикам и сказал:

— Зачем теперь плакать? Теперь время подумать о мести, о том, как показать этому негодяю, что ни он, ни ему подобные не смеют безнаказанно играть честью чужой семьи.

Понемногу слезы улеглись, начались расспросы. Мать расспрашивала Эфет обо всем, что с ней было, и, слушая ужасные подробности, кусала себе пальцы. Отец хотел, чтобы Эфет рассказала ему, как муж обращался с ней в Исфагане, и требовал у нее адрес парка в западной части Тегерана. Наконец Ферох, стоящий в стороне, прервал их:

— Что пользы жалеть о том, что прошло. Надо позаботиться о лучшем, светлом будущем. Надо быть мужественными и жестоко его наказать.

Эфет поддержала его:

— Да, отец, что прошло, то прошло. Теперь надо найти способ сделать так, чтобы этот человек и такие, как он, не могли больше делать такие гнусности.

Но что мог сделать ее отец, воспитанный при дворе Мозаффер-шаха в мысли, что первейшей обязанностью человека являются поклоны и почитание священной особы шаха, противоречить которой значит противоречить самому богу. Что могла сделать ее мать, воспитанная на «курсах» своей няньки, выучившей ее верить только в лулу да в джинов и хамзадов. Что они могли придумать?

Нет, они уже достаточно показали свою неспособность серьезно думать, сделав несчастной свою дочь. Отец, стоявший на дороге к смерти, вообще уже не разбирался в жизни. Он, что называется, «стал дервишем» и держался того взгляда, что все идет к лучшему в этом лучшем из миров. А мать не знала других способов воздействия на этот мир, кроме молитв и наговоров «Молла Ибрагима Иегуди», Деджаля и его осла да челебори.

Чего можно было ждать от такого недомыслия? Придумать-то они могли, да что? Один сказал бы, что если сорок ночей подряд съедать по сорок миндалин да читать сто раз молитву... то гнусный зять превратится в камень, другой решил бы, что самое правильное будет обратиться к заговорам лути Голям-Хусэйна и что, если Голям-Хусэйн займется им, как тем шариком, что вдруг исчезает от его колдовства, зять просто бесследно сгинет.

Увидев по их лицам, что в их головах уже вертелось все это ветхое вранье, Ферох, которому хотелось одним ударом смести с лица земли всех ее подлецов и негодяев и который верил только в свою молодую мысль и силу, подошел к Эфет и сказал:

— Ханум, не поддавайтесь горю. Если кто-нибудь за вас отомстит, то это я. Ваш рассказ зажег мое сердце такой ненавистью, которая не погаснет, пока я не подвергну этого человека самому страшному наказанию.

Почувствовав всю силу решимости Фероха, Эфет больше не возвращалась к этому вопросу. Только опять сказала:

— Вы — мой брат!

И, когда она говорила это, голос ее звучал так, что у Фероха забилось сердце. Взглянув на нее, он увидел, что румянец залил ее лицо. Чтобы не показать, что он заметил ее волнение, Ферох повернулся лицом к Р... эд-довлэ.

В сердце Эфет зарождалось какое-то странное чувство к Фероху. Но он мог относиться к ней только как к сестре.

Господин Р... эд-довлэ сказал:

— Надо ехать.

— Да, да, скорее! — откликнулась Эфет.

Рана ее не мешала ей, и она быстро поднялась. Ферох не удерживал их — ему нужно было на Чалэ-Мейдан. Он сказал:

— Сейчас я на время должен уехать, а по приезде наведу справки об Али-Эшреф-хане, и будем думать, как ему отомстить.

Оставив Эфет с матерью, Ферох проводил господина Р... эд-довлэ к своему отцу, и старики с четверть часа отводили души в сожалениях о добром старом времени, когда они «отведывали» палок, выслушивали брань и получали деньги; заодно посвятили несколько минут проклятиям по адресу конституции и конституционалистов. Наконец господин Р... эд-довлэ, его почтенная супруга и Эфет двинулись домой, думая каждый по-своему о Ферохе. Отец мечтал, как было бы хорошо иметь такого славного и доброго сына, мать тоже мечтала о нем, а что думала Эфет, мне трудно передать. Простившись с ним и взяв с него обещание порадовать их своим приходом, они вышли за ворота.

Ферох опять задумался. Так как ему, во всяком случае, нужен был помощник, то, надев сэрдари и слегка растрепав себе волосы, он вышел и направился в Чалэ-Мейдан. Там, как мы знаем, он вызвал из кавеханэ Джавада и условился с ним обо всем.

Вернувшись домой около восьми часов вечера, Ферох удивился: у него сидел Ахмед-Али-хан. Ферох начал было уже беспокоиться, не произошло ли какой-нибудь неудачи, но Ахмед-Али объяснил, что пришел условиться о выполнении плана. Было решено, что Ахмед-Али-хан даст свой приказ о задержании кареты Мелек-Тадж-ханум сурчи этой же кареты. Тот отвезет его на станцию Кяхризэк, откуда следующий сурчи доставит его в Хасан-Абад, и так он доедет до Кушке-Насрет. Самому Фероху тоже будет дано письмо и, кроме того, еще одно письмо к раису чапарханэ в Куме дано будет той женщине, которая должна будет приехать в Кум вместо Мэин, на случай, если ей придется «познакомиться» с жандармами. Ферох все это одобрил, и Ахмед-Али-хан ушел.

Утром Ферох проснулся в пять часов. Его уже ждала Шекуфэ. Скоро она побежала с письмом к Мэин, а через час принесла Фероху ответ: «Я сделаю так, как хочет Ферох».

Ферох подарил Шекуфэ золотую монетку и отпустил ее. Через четверть часа о согласии Мэин знал Ахмед-Али-хан. Он тотчас же занялся писанием необходимых писем. А сам Ферох летел уже в Чалэ-Мейдан.

В условленный момент и на условленном месте он увидел Джавада. Он невольно поздравил его с такой точностью.

Редкая вещь в Персии точность! Пригласит, например, кто-нибудь своего приятеля утречком покушать с ним халиме-роуган. Сказано — сделано: выйдя из дому этак в полдень, этот желанный друг, которого тот ждет уже несколько часов, идет потихоньку, полегоньку, пока не доберется до указанного места, а придя, потребует халима.

Или скажет кто-нибудь своему другу: «В два часа я буду у тебя». Наступает два часа, а вслед незаметно наступает и три, потом — четыре, пять. Наконец в семь часов показывается этот самый друг, не зная, как и извиняться, и делая лицо мученика: «Ах, эти дела!»

А дел никаких нет и не было, а только была лень, и только из-за лени он подверг тебя такому беспокойству. Впрочем, когда речь идет о хорошем угощении, — о! — тогда нет! Человек встает тогда рано. Он приходит к нам ни свет ни заря, по дороге прихватив с собой еще несколько человек, и с бесстыдством говорит: «Эти господа давно уже жаждут с вами познакомиться и изъявить свою преданность. Сейчас мы по дороге встретились и так им захотелось как можно скорее удостоиться чести вас видеть, что они сочли этот момент самым удачным и пришли со мной».