Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода) - Борис Парамонов

Наиболее сложна судьбы средней сестры Кати (КатЕнка). Ее появление на сцене драматично: она сегодня решилась обокрасть циркового тигра и оттяпала у него половину мясной порции - три кило. Но по дороге домой затесалась в какую-то демонстрацию, и авоську с ворованным мясом у нее сперли - срезали. За что не доплатишь, того не доносишь, как говорит Солженицын. Потом ее жизнь поворачивается к лучшему: в нее влюбляется приехавший американский кинорежиссер, который снимает фильм о детской проституции в Москве. Вот в целях ближайшего участия в этом фильме и придумывается четвертая сестра. На самом деле это мальчик Степа, пребывающий в генеральской семье чем-то вроде слуги-казачка: образ явно неправдоподобный и даже установкой на сюрреализм не оправдываемый: сюра тут не получается, потому что такие мальчики-слуги в России бывали, но именно в дореволюционном прошлом. Тут не сюрреализм, но анахронизм. Скорее всего реминисценция из "Ионыча": Павла, изображающий "Умри, несчастная!" Наш Степа по-детски невинен, но всё время прикладывается к водочке. Этого Степу обряжают девочкой, дают ему имя, ясное дело, Сонечка и раскидывают чернуху доверчивому американцу. Американец везет его в Голливуд и, получив Оскара, выводит на сцену. Сестры наблюдают зрелище в Москве, восторгаются, но когда режиссер в обычном для этой церемонии начинает благодарить сотрудников и вдохновителей, то первым делом называет жену свою Алису. В Москве паника и проклятия изменщику.

В конце концов Степа-Сонечка возвращается в Москву, использованный в Голливуде максимально и за всё-про-всё получивший лишь тысячу баксов. По дороге покупает бутылку "Балантайн", а сдачу честно отдает сестрам. Но потом является и американец-режиссер, всё-таки решивший связать свою жизнь с Катей. Тут и Вера начинает рожать. Новорожденный мальчик вылезает на свет уже вооруженным и расстреливает всех присутствующих из автомата "Калашников". Затмение. Немая сцена: трупы героев. Остается в живых только бабушка (бабУшка) Акулина Ивановна, мать убитого крутого парня Кости. Ее тогда утешили, обещав похоронить сынка на Ново-Девичьем и поставить ему мраморный памятник. Этот памятник мы, кстати, видим: голый Костя с мобильником в руке. Сама же Акулина Ивановна стала представительницей фирмы, торгующей пулезащитными жилетами. В финале она раздирает платье на груди, как бы в порыве отчаяния, но мы видим не иссохшую грудь трагической матери, а пресловутый бронежилет с надписью Sexy. Можете понимать это как образ бессмертной России.

Больше всего мне понравились явления крутых парней, приходящих убивать Костю: они входят на сцену, скользя на каких-то половичках, - чтобы полы не испачкать обувью: традиционный советский быт, в котором всего-навсего появилась еще одна деталь - убийство. Бытовое явление, как называл писатель Короленко казни неправедной царской власти.

Должен сказать, что впечатления от пьесы не перебили во мне впечатления от статьи Гловацкого, нами цитированной. Осталось то же ощущение доброжелательства, сочувствия, если угодно - понимания поляками русских. Старая вражда явно исчезла. А ведь ей отдавали дань даже такие титаны, как Мицкевич и Пушкин.

У Г.П.Федотова есть классическая статья о Пушкине: "Певец империи и свободы". Процитируем кое-что оттуда касательно той самой темы русско-польской вражды:

"Бесполезно ... видеть в империи Пушкина чистое выражение нравственно-политической воли. Начало правды слишком часто отступает в стихах поэта, как и в жизни государства, - отступает перед обаянием торжествущей сил. Обе антипольские оды ("Клеветникам России" и "Бородинская годовщина") являются ярким воплощением политического аморализма: "Славянские ль ручьи сольются в Русском море, Оно ль иссякнет? Вот вопрос".

Это чистый вопрос силы. Самая возможность примирения враждующих славянских народов, возможность их братского общения игнорируется поэтом... Но если это так, если империю нельзя очистить до значения нравственной силы, не разрушает ли она свободы? Каким образом Пушкин мог совмещать служение этим двум божествам?

...Империя, как и ее столица, для Пушкина, с эстетической точки зрения, это, прежде всего, лад и строй, окрыленная тяжесть, одухотворенная мощь. Она бесконечно далека от тяжести древних восточных империй, от ассирийского стиля... подвиг просвещения и культуры составляет для Пушкина, как и для людей 18 века, главный смысл империи... Преклонение Пушкина перед культурой, еще ничем не отравленное - ни славянофильскими, ни народническими, ни толстовскими сомнениями - почти непонятное в наши сумеречные дни, - не менее военной славы приковывало его к 18-му веку... Но тогда нет ничего несовместимого между империей и свободой".

Это поистине дела давно минувших дней, как говорил тот же Пушкин. О какой империи можно сегодня говорить применительно к России, когда ни Тавриды, ни Колхиды не осталось? Ни, само собой разумеется, Памира. Польско-русской проблемы нет, как нет, скажем, проблемы русско-киргизской.

Это не значит, что для автора "Четвертой сестры" единственным победителем в мире осталась Америка. Он совсем в другой плоскости вопрос ставит, и Америка высмеивается в пьесе едва ли не злее, чем Россия. (Диалог сестер: "Американцы никогда не врут". - "Почему?"- "А потому что их всегда прослушивают".) Чтобы понять, о чем действительно идет речь в пьесе, нужно вспомнить статью Гловацкого - то ее место, где он пишет о "культурном беззаконии", равно характерном для России и Америки. Это пьеса, если угодно, - о гибели высокой культуры, о гибели Чехова, взятого как символ этой высокой культуры, благородного девятнадцатого века.

По установке своей пьеса Януша Гловацкого напомнила мне фильм фон Трира "Танцующая во мраке", в котором спародированы все голливудские жанры и, главное, дан пародийный образ Америки, какой она предстает поклонникам Голливуда. Гловацкий - человек, сохраняющий культурную честь: помнящий о Чехове. Интересно, сумеет ли он удержаться на такой позиции, если ему последует предложение из Голливуда?

Два лица Марии Стюарт

Сегодня речь зайдет о красивых женщинах, поэтому начнем с поэзии:

Искусство - ноша на плечах,

Зато как мы, поэты, ценим,

Жизнь в мимолетных мелочах!

Как сладостно предаться лени,

Почувствовать, как в жилах кровь

Переливается певуче,

Бросающую в жар любовь

Поймать за тучкою летучей,

И грезить, будто жизнь сама

Встает во всем шампанском блеске

В мурлыкающем нежно треске

Мигающего синема!

А через год - в чужой стране:

Усталость, город неизвестный,

Толпа, - и вновь на полотне

Черты француженки прелестной!..

Стихи, как уже, очевидно, догадались, Блока. Но черты француженки прелестной - это уже как бы и мое достояние. Не все прелестные француженки Блоку достались; кинематограф или синема после Блока самую-то силу и набрал. И мы кое-что посмотрели, причем в местах как бы и не самых злачных - в Советском Союзе. Нет, жизнь нас всё-таки не совсем обошла! И почитывали, и посматривали кое-что. Имели представление о мировой культуре, в ее прогрессивных, на социалистическую перспективу развернутых тенденциях. А, оказавшись на Западе, увидели, что такие тенденции тут главные и есть! Ну не показали нам, скажем, "Гибель Богов" Висконти - так и небольшая потеря: штурмовики Рёма переоделись в женское исподнее, а эсэсовцы их за это расстреляли. Потом еще был Достоевский: любимый актер мастера (красивенький немчик по фамилии вроде бы Бургольц) растлил девочку по-ставрогински, а потом и собственную мамашу изнасиловал. Это всё изображало моральный и социальный крах крупного капитала. Работа той же команды "Семейный портрет в интерьере", виденная в России, была хоть скучновата, но ей богу лучше.

Сюрпризы и ностальгии появляются там, где их ждешь меньше всего. Приезжаю к сыну на День Благодарения, а он говорит: "Давай посмотрим фильм, что мы в совке видели - я "ди-ви-ди" купил". И вот уж радость-то была! Фильм оказался - "Великолепный" с Бельмондо, шедший в СССР году в 74-м. Это тогда уже пошли пародии на Бонда - не только английские с Кобурном (что-то из серии "Ройал Отель"), но вот и французская. Та же техника пародийного комикса, но вместо завлекательных мировых отелей - Париж во всей красе. Впрочем, была Мексика и брюнетки, танцующие какую-то мамбу. Ну и главное, главное, заставившее сладострастно застонать: в этом простеньком пародийном боевичке оказалась играющей совсем молоденькая и тем более очаровательная Жаклин Биссет! А я-то и не знал ее в совдепии, не обратил на нее внимания!

Жаклин Биссет я нежно полюбил здесь. В этих моих чувствах присутствовал даже элемент национальной гордости. У нее был нашумевший роман в одним советским беглецом - солистом Большого балета Александром Годуновым. Отношения разворачивались очень серьезно, и не ее вина, что ничего из этого не получилось. Русский, как всегда, подкачал. Мало того, что карьеру сорвал, вполне успешно пошедшую - причем даже не только в балете, но и в кино; уже удачно сыграл в нескольких заметных фильмах. Годунову и не надо было ничего доказывать в своих сценических явлениях: ему достаточно было просто быть. Внешность у него была суперэффектная. Он был похож на скандинавского викинга в мощном, брутальном его варианте, а не таком, каким являл Олег Видов. Уж даже Бродский, человек всячески сдержанный и суховатый, не смог удержаться от соответствующих восклицаний. Я помню в книге его разговоров с Соломоном Волковым одну фразу, дающую полное, исчерпывающее описание звезды: когда такой человек входит в комнату, вы больше ни на кого не смотрите, сказал Бродский. Так мало того, что обе карьеры загубил и красавицу потерял - так и умер постыдно: всё от той же водки. Еще стыдней сказать: от пива - совсем уж неподобно.