Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода) - Борис Парамонов

Мы цитируем статью обозревателя Нью-Йорк Таймс Томаса Фридмана "Американский идол".

"Бил Клинтон видится миром как воплощение американского оптимизма. Но команда Буша - сам президент, Дик Чейни, Дон Рамсфелд, Кондолиза Райс (Колин Пауэлл представляет исключение) - воспринимаются миром как циничные пессимисты, верящие исключительно в политику силы, похожие на европейских политиков 19 века. Для мира Клинтон - это второй Кеннеди, а Буш - второй Томас Гоббс - человек, который, будучи современником эпохи религиозных войн, стал крайним пессимистом относительно человеческой породы и пришел к заключению, что только один закон господствует в мире: человек человеку волк".

(Тут о Томаса Фридмана накладка: самое знаменитое высказывание Гоббса: мир - это война всех против всех.)

"Если я чему-то научился живя за границей, - продолжает Томас Фридман, - так это тому, что другие страны, часто высмеивающие наивный американский оптимизм, сами глубоко его усвоили и больше всего боятся, чтобы Америка сама его вдруг не утеряла. Потому что наш оптимистический взгляд на человека и вытекающая отсюда преданность закону, а не просто силе, есть двигательная мощь современного Запада. И это также мощный источник американской силы и американского обаятельного воздействия на мир - мягкая, просвещенная власть, идущая от развитой технологии, замечательных университетов, Дисней Уорлд, Декларация Независимости, построенная на предположении о том, что будущее может превозмочь прошлое, - одним словом, американский оптимизм, без которого плохо бы пришлось в современном мире.

Это не значит, конечно, что истинный американский президент будет церемониться с Саддамом Хуссейном или Аль-Каидой, будет наделять их презумпцией невиновности. Конечно, нет: это абсолютное зло. Но другие американские президенты - Кеннеди, Рузвельт, Рейган - встречали врагов куда более опасных, чем Саддам или Усама, не теряя веры в американский оптимизм и связи с миром. Команда Буша утеряла или утеривает такую связь.

И это потеря как для них, так и для Америки.

"Никогда не забывайте, - сказал мне видный немецкий представитель, - что только соединение силы со сдержанностью победило Советский Союз. Европейский так называемый реализм есть, в сущности, глубокий пессимизм, идущий из эпохи наших религиозных войн. Если вы станете такими, как мы, Америка утратит свою силу и привлекательность для других - те свойства, за которое люди, даже не любящие вас, всё-таки вас любят".

Другой мой собеседник сказал: "Европа пытается освободиться от самой своей истории, породившей две мировых войны, и ориентируется в этих усилиях на американский идеализм. Вы не должны чернить образ американской политики как орудия справедливости и международного порядка"

Именно этого хотят наши враги, сторонники Усамы, - продолжает Томас Фридман: представить Америку страной грубой силы. Нет сомнения, что после 11 сентября мы перестали быть наивными оптимистами. Но мы не должны утрачивать самый наш оптимизм. Мы должны найти такие способы самозащиты, чтобы оружие массового уничтожения не заставило нас утратить оружие массового доброжелательства. Наша способность руководить миром зависит от этого".

Это была статья Томаса Фридмана из Нью-Йорк Таймс - "Американский идол". Статья странноватая даже не тем, что американец написал, а что ему европейцы наговорили. Европейцы хотят сидеть за американцами как за каменной стеной, но притом так, чтобы и жестко особенно не было. И сильны будьте, и вежливости не забывайте. И на елку влезть, и задницу не ободрать, как говорила одна моя старая родственница. А если американцы грубиянами покажутся, так на них и надуться можно. Ничего, помирятся.

Мы начали эту передачу стихами - стихами и закончим. Речь в этих стихах как раз будет идти о грубой европейской истории, которой сами европейцы нынче пугаются.

А претендентка на героиню стихов у нас уже, можно сказать, появилась: та самая Жаклин Биссет, что полушотландка - полуфранцуженка. Мария Стюарт, одним словом. Ей воздаст должное одним из своих сонетов Иосиф Бродский. Нужно, однако, помнить, что поэт другую актрису вспоминал в этом цикле - немку Зару Леандр, которую ведомство доктора Геббельса продемонстрировало городу и миру как гнусный пример кровавых дел британской короны. Фильм назывался, помнится, "Дорога на эшафот". И я смотрел его в том же ленинградском "Спартаке", куда и поэт нас поведет

В конце большой войны не на живот,

Когда что было жарили без сала,

Мари, я видел мальчиком, как Сара

Леандр шла топ-топ на эшафот.

Меч палача, как ты бы не сказала,

Приравнивает к полу небосвод

(См. светило, вставшее из вод).

Мы вышли все на свет из кинозала,

Но нынче нас час сумерек зовет

Назад в "Спартак", в чьей плюшевой утробе

Приятнее, чем вечером в Европе.

Там снимки звезд, там главная - брюнет,

Там две картины, очередь на обе.

И лишнего билета нет

Ну и еще один из сонетов Марии Стюарт:

На склоне лет, в стране за океаном

(открытой, как я думаю, при Вас),

деля помытый свой иконостас

меж печкой и продавленным диваном,

я думаю, сведет удача нас,

понадобились вряд ли бы слова нам:

ты просто бы звала меня Иваном,

и я бы отвечал тебе "Alas".

Шотландия нам стала бы матрас.

Я б гордым показал тебя славянам.

В порт Глазго, караван за караваном,

Пошли бы лапти, пряники, атлас.

Мы встретили бы вместе смертный час.

Топор бы оказался деревянным.

Вот это, очевидно, тот самый топор, о котором европейцы просят не забывать Америку.

Балалайка и фрак, или Искусство быть небритым

Хочу признаться в одном грехе перед русской литературой: я никогда не восторгался Венедиктом Ерофеевым. Грех не грех, но какой-то дискомфорт я ощущал: как никак его очень высоко ставили титаны Бахтин и Лотман. И вообще как-то неудобно, когда вас по тому или иному поводу называют человеком, лишенным чувства юмора.

Я решил с этим делом разобраться и перечитал всё сочиненное Венедиктом Ерофеевым. Mне понравились Записные книжки, названные "Бесполезное ископаемое". "Москва-Петушки" и "Вальпургиева Ночь" опять оставили равнодушным; вторая вещь вообще, по-моему, слабая. Но я понял, что к Ерофееву нужно идти через Записные книжки.

Сформулирую свое понимание так: это мастер аттракционов, которые не нуждаются в монтаже. Аттракционом в таких случаях называют яркий, броский кусок текста, не обязательно связанный с целым; это целое, подчас иллюзорное, создает монтаж, искусственное подчас соединение, склейка. Термин "монтаж аттракционов" пришел из кино, от Эйзенштейна. Но коли речь зашла о таких предметах, то уместно вспомнить отца-основателя. Шкловский писал в 1927:

"Сейчас я пишу записные книжки.

Работаю вещи в лом, не связывая их искусственно.

Мое убеждение, что старая форма, форма личной судьбы, нанизывание на склеенного героя, сейчас ненужная".

В этом высказывании, как теперь становится ясно, есть правда и неправда. Вот об этом и будем говорить - что стало неправдой в формализме Шкловского, куда ушел герой, изгонявшийся им из прозы. А то, что он ушел, - факт. Форму личной судьбы стал являть сам писатель. Художник как персонаж, создание самого себя как художественное произведение - вот нынешняя практика, которую уже трудно назвать эстетической.

Конечно, всё это не ново, началось задолго до всякого постмодернизма и даже до авангарда. Ю.М. Лотман по этому поводу писал ("(Декабрист в повседневной жизни: бытовое поведение как историко-психологическая категория"):

"Отношение различных типов искусства к поведению человека строится по-разному. Если оправдание реалистического сюжета служит утверждение, что именно так ведут себя люди в действительности, а классицизм полагал, что таким образом люди должны себя вести в идеальном мире, то романтизм предписывал читателю поведение, в том числе и бытовое... Романтическое поведение в этом отношении более доступно, поскольку включает в себя не только литературные добродетели, но и литературные пороки... Если реалистическое произведение подражает действительности, то в случае с романтизмом сама действительности спешила подражать литературе... В романтическом произведении новый тип человеческого поведения зарождается на страницах текста и оттуда переносится в жизнь".

Сейчас - третья, романтическая ситуация, но при этом текст уже и не пишется, а создается поведением, жизнью автора. "Текстом" становится не написанное или начертанное, а нечто в семиологическом смысле - некая знаковая система. Автор как художественное произведение.

Венедикт Ерофеев, однако, писал: мало, но писал. В том числе Записные книжки - то самое произведение, которое мне показалось лучшим у него. Вот на выбор несколько фраз - единиц текста: