Соседи (СИ) - Drugogomira

Да, вот так – от организма. Зоя Павловна пыталась пояснить ей, раздавленной, размазанной реальностью по лавке и онемевшей, почему, несмотря на считающуюся успешно проведенной операцию, врачи отказываются от прогнозов. По словам маминой подруги, в сложных случаях, сопровождающихся внутренним кровотечением и тяжелым травматическим шоком, спасением жизни на операционном столе дело не кончается. Если повреждений очень много, «все зависит от течения травматической болезни и многих её факторов». Рутинным голосом Зоя Павловна сообщила, что возможна декомпенсация – полная разбалансировка систем работы организма. Вот и всё.

Вот и всё.

И всё.

Вчера Зоя Павловна набрала ближе к вечеру, чтобы сообщить лишь одно: без видимых улучшений. За эти часы ожидания с телефоном в трясущейся руке Ульяна успела пару раз тронуться рассудком и непрестанными молитвами вернуть себя в более или менее адекватное состояние. А сегодня её ждет повторение.

Так что вот такие дела – все звонят ей. А единственный человек, которому Ульяна регулярно звонит сама – это баб Нюра. Кажется, та стала совсем плоха: трубку берёт через два раза на третий и звучит слабо, добавляя мечущейся душе поводов для переживаний. Ей Уля пытается подавать информацию дозировано, не загружая ненужными подробностями – их баб Нюра не выдержит. Рассказывает, что Егор пока не очнулся, но держится, борется. Собственный голос Уля пытается заставить звучать обнадеживающе, но слышит его, словно издалека. Баб Нюра, конечно, всё понимает. Плачет и всё равно просит звонить, даже если нет новостей. Баб Нюра вслух просит Небо, чтобы оно забрало её, а ему дало пожить. Электромагнитные волны мобильной связи несут человеческую боль от сердца к сердцу.

***

3 ноября

Четвёртый день. Опять сидит. Вчера – снова «без особых изменений», однако голос Зои Павловны зазвучал словно бы более сочувственно. Она рассуждала о показателях частоты сердечного ритма, дыхательного цикла и сатурации{?}[показатель насыщения крови кислородом], о том, что состояние пациентов реанимации может меняться по сто раз за сутки, следовательно, сейчас ни о каких выводах не может идти речи, а одеревеневшей, не перестающей мысленно молить о помощи всех существующих богов Ульяне мерещились еле уловимые нотки сомнения в положительном исходе. Первые нотки. Или это нервы стали ни к чёрту.

Уля живёт от гудков до гудков. Всё, что ей день за днем остаётся – ждать.

Неизвестность вытягивает из неё жилу за жилой, оставляя полой оболочкой, что пугает окружающих. Члены папиной семьи, глядя на её ежеутренние побеги и побитый вид по возвращении, реагируют по-всякому. Отец не пытается убедить прекратить наезды в сквер, но за эти дни будто бы сдал и что-то в себе потерял. Каждым следующим вечером он выглядит мрачнее, чем в предыдущий, руки сжимают в объятьях всё крепче, а энтузиазм в голосе и огоньки веры в глазах угасают. Марина же наоборот. Всё шире раскрывает душу, всё больше к ней проникается. Сердобольность папиной жены проявилась за эти вечера во всем своем необъятном масштабе. Ждёт домой с горячим ужином, настоянным пустырником, расспросами и словами утешения, что раз от раза возвращают надежду. А сегодня утром вручила Ульяне новые шерстяные носки и термос с ромашковым чаем. «Чтобы не мёрзла там».

Девочки их – что младшая, что старшая – два ангела. Особенно младшая, Танюшка. Семилетний белокурый одуванчик, на долю которого успело многое выпасть. Марина наотрез отказалась «грузить» Ульяну подробностями диагноза. «Тебе и без того хватает», — так и сказала. Лишь коротко пояснила, что у дочки ДЦП в лёгкой форме, что год назад эта храбрая малышка прошла через операцию по опорожнению обнаруженной в мозгу кисты, а спустя время они планируют еще одно хирургическое вмешательство: надеются решить проблемы опорно-двигательного аппарата. Вчера, гладя по голове обустроившуюся на коленях Таню, которая, несмотря на позднее время, упорно не желала расставаться с «новой сестрёнкой», Уля думала о разном. О том, насколько несправедлива жизнь, если обрекает на муки тех, кто толком не успел её начать. А еще – о том, что если в борьбе против злой судьбы способны выстоять детишки, то взрослым нельзя сдаваться тем более. Но так или иначе, а в этой схватке каждому нужна поддержка близких. Думала и о том, что загостилась и что лучше бы найти квартиру и съехать, а не доставлять папиной семье столько волнений в дополнение к их собственным.

Поделилась этой мыслью с отцом, а он в ответ глупышкой назвал. Сказал, чтобы не забивала голову ерундой и что одну её сейчас никто не оставит. Что здесь ей все рады, что Оля готова какое-то время пожить с Танюшкой в одной комнате, чтобы у Ульяны был свой угол, и что Танюшка вообще уже души во внезапно обретённой сестре не чает. Вот как уехать?

Вчерашний день не отличался от предыдущих состоянием – Уля будто бы сама проходила терминальные стадии на пути к неизбежному, – но кардинально отличался происходящим вокруг. Вчера рядом с ней впервые появились её люди. Днём к отделению приезжала мама. Наверное, от Зои Павловны узнала, где искать, или от отца. Много о чём, кажется, пыталась сказать, но Ульяна не особо слушала. Так и не обнаружилось в ней сил ни на выяснение отношений, ни на попытки вновь объяснить, почему не хочет ни видеть её, ни слышать. Не выходило простить и даже взглянуть на неё не выходило. Душа словно обросла броней, ослепла, оглохла, онемела и зачерствела, по крайней мере, к воззваниям оставалась невосприимчива. Так и сидели на одной лавке: мать о чём-то говорила, а Уля расфокусированным взглядом рассматривала окна, не замечая, как скоро абстрагировалась от звучащих смыслов. За минувшие дни она лишь укрепилась в вере, что, если бы не мамино вероломное вмешательство в их с Егором отношения, не балансировал бы он сейчас между мирами, а она не замерзала бы изнутри от ни на секунду не ослабевающего хватку ужаса. Если бы не мама, всё у них могло бы сложиться совсем иначе. Наверное, не было бы тех тринадцати лет забвения. Она оказалась бы рядом в момент, когда он остался совсем один, и хоть как-то, но поддержала бы. А успей их дружеские отношения перерасти в нечто большее, может, и собственная семья уже появилась бы. Кто знает? Никто не знает, ведь мама сделала всё, чтобы её принцесса из за́мка не сбежала. И не помышляла о признании до тех пор, пока дочь не прижала её к стенке. А теперь порывы осеннего ветра сносят клубы извести с оставшихся от этого замка руин.

Так и о чём им говорить сейчас, когда чувства многократно растоптаны, а жизни – разрушены? Когда меж лопаток торчат лезвия клинков, что всажены рукой того, кому доверял безусловно? Как заставить себя поверить в слова раскаяния, когда понимаешь, что тринадцать лет кряду тебе только и делали, что бессовестно, на голубом глазу лгали? И как простить, когда он лежит там и сам не дышит, а ты ощущаешь, как последняя надежда сочится из тебя иссякающей струйкой сухого песка?

Лишь бы не проклясть… Лишь бы выжил. Лишь бы не проклясть. Бы…

В общем, в собственных невеселых мыслях Уля даже не заметила, как противоположный конец скамейки опустел. Не заметила, и как спустя время кто-то вновь присел рядом. Лишь когда плеча коснулась ладонь, а в ноздри просочился запах кофе, разогнулась из скрюченного своего положения. Чтобы обнаружить рядом встревоженную Юльку и мрачного Андрея. Вот уж кому она была действительно рада. С Юлькой не виделась с того самого дня, и сейчас её присутствие, один её вид стали целебным бальзамом на душу. Времени у подруги было немного, сюда она приехала на несколько часов, отпросившись с работы, и Улю затопило благодарностью. И за приезд, и за кофе, и за выуженный из сумки сэндвич, и за руки, которые спрятали от ветра и согрели. Говорили ни о чём. Юлька упорно стояла на том, что «Чернов выберется из этой жопы с тем же изящным проворством, с каким выбирался из всех жоп на своем пути». Андрей вяло кивал в знак согласия, но, судя по выражению лица, в словах своей избранницы был вовсе не уверен. Так и просидели около часа: Юлька баюкала её в объятьях, как мантру повторяя заклинание о жопе. А Андрей стоял рядом и молчал, высаживая сигареты одну за одной. А после они ушли, в окнах корпуса стали зажигаться огни и мелькать силуэты, и стало совсем тоскливо.