Где апельсины зреют - Николай Лейкин

Ивановы и Конуринъ все еще играли. Конуринъ игралъ уже молча, безъ прибаутокъ. Николай Ивановичъ раскраснѣлся и тоже молчалъ. Только Глафира Семеновна дѣлала иногда кое-какія замѣчанія шепотомъ. Наконецъ, Николай Ивановичъ поставивъ ставку и, проигравъ ее, произнесъ:

— Баста. На яму не напасешься хламу. Тутъ можно душу свою проиграть.

Онъ отдулся и отошелъ отъ стола.

— Да ужъ давно никто не выигрываетъ, а только эти проклятые черти себѣ деньги загребаютъ, откликнулась Глафира Семеновна, кивая на крупье.

— Отходи, Глаша… сказалъ ей мужъ.

— А вотъ только еще ставочку… Я въ выигрышѣ немножко.

— Какъ ты можешь говорить о выигрышѣ, если мужъ твой болѣе четырехсотъ франковъ проигралъ! Вѣдь деньги-то у насъ изъ одного кармана. Бросай, Иванъ Кондратьичъ, тронулъ онъ за плечо Конурина.

— Да и то надо бросить, иначе безъ сапогъ домой поѣдешь, отвѣчалъ тотъ и отошелъ отъ стола, считая остатки денегъ.

Глафира Семеновна продолжала еще играть.

— Глаша! крикнулъ ей еще разъ мужъ.

— Сейчасъ, сейчасъ… Только одну послѣднюю ставочку…

— Да ужъ прибереги деньги-то хоть на желѣзную дорогу и на извощика отъ станціи. У меня въ карманѣ только переводъ на банкъ — и больше ни гроша.

— На желѣзную дорогу у меня хватитъ.

Глафира Семеновна звякнула стопочкой пятифранковиковъ на ладони. Мужъ схватилъ ее за руку и силой оттащилъ отъ стола, строго сказавъ:

— Запрещаю играть. Довольно.

— Какъ это хорошо турецкія звѣрства надъ женой при цивилизованной публикѣ показывать! — огрызнулась она на него, но отъ стола все-таки отошла. — Я въ выигрышѣ, все-таки двадцать пять франковъ въ выигрышѣ.

— Не смѣй мнѣ объ этомъ выигрышѣ и говорить.

Они молча шли по игорнымъ комнатамъ, направляясь къ выходу.

— Поспѣемъ-ли еще на поѣздъ-то? Не опоздали-ли? говорилъ Николай Ивановичъ.

— Тебѣ вѣдь сказано, что послѣдній поѣздъ послѣ окончанія всей игры идетъ. Я спрашивала… дала отвѣтъ Глафира Семеновна и прибавила:- Ахъ, какая я дура была, что давеча не прикончила играть! Вѣдь я была сто семьдесятъ франковъ въ выигрышѣ.

— Да ужъ что тутъ разбирать, кто дура, кто дуракъ! махнулъ рукой Конуринъ. — Всѣ дураки. Умные къ этимъ столамъ не подходятъ.

Когда они выходили изъ подъѣзда, въ саду около скамеекъ, поставленныхъ противъ подъѣзда, была толпа. Кто-то кричалъ и плакалъ навзрыдъ. Нѣкоторые изъ публики суетились. Изъ находящагося черезъ дорогу кафе, иллюминованнаго лампіонами, бѣжалъ гарсонъ въ бѣломъ передникѣ, со стаканомъ воды въ рукѣ, безъ подноса. Ивановы и Конуринъ подошли къ толпѣ. Тамъ лежала на пескѣ, въ истерикѣ, молодая, нарядно одѣтая дамочка. Она плакала, кричала и смѣялась. Ее приводили въ чувство. Это была та самая дамочка, которую Ивановы и Конуринъ видѣли въ гостиной залѣ, закладывающей свой браслетъ ростовщику.

— Доигралась, матушка! Вотъ до чего доигралась! Ну, и лежи… Ништо тебѣ… сказалъ Конуринъ.

Пріѣхавъ въ Монте-Карло на лошадяхъ, они не знали куда идти на станцію желѣзной дороги и Глафира Семеновна спрашивала у встрѣчныхъ:

— Ли гаръ? У е ля гаръ? Ля стаціонъ?

Имъ указывали направленіе.

Нѣкоторые изъ публики уже бѣжали, очевидно, торопясь попасть на поѣздъ. Побѣжали и они вслѣдъ за публикой. Вотъ входъ куда-то… Но передъ ними захлопнулась дверь и они остановились.

— Николай Иванычъ… Да что-же это такое?! Не пускаютъ… Вѣдь мы опоздаемъ же послѣдній поѣздъ… говорила испуганная Глафира Семеновна.

— А опоздаемъ, то такъ намъ и надо, барынька. — Ночуемъ вонъ тамъ, на травкѣ, за всѣ наши глупости, отвѣчалъ Конуринъ со вздохомъ. — Дураковъ учить надо, охъ, какъ учить!

— Зачѣмъ-же на травкѣ? Здѣсь есть гостинницы. Давеча мы видѣли вывѣски "готель", отвѣчалъ Николай Ивановичъ.

— Нѣтъ, ужъ вы тамъ какъ хотите, а я на травкѣ… Не намѣренъ я за два номера платить — я здѣсь, и въ Ниццѣ. Что это въ самомъ дѣлѣ, и семь шкуръ съ тебя сняли, да и за двѣ квартиры плати! Я на травкѣ или вонъ на скамейкѣ. Сама себя раба бьетъ за то, что худо жнетъ.

У захлопнувшейся двери стояли не одни они, тутъ была и другая публика. Глафира Семеновна суетилась и ко всѣмъ обращалась съ безсвязными вопросами въ родѣ:

— Me команъ донъ?.. Ну, вулонъ сюръ ля гаръ… Ле дерніе тренъ… Ну, вулонъ партиръ а Нисъ, и вдругъ захлопываютъ двери! У е ли гаръ?

Ее успокоивали. Какой-то молодой человѣкъ, въ сѣрой шляпѣ, красномъ шарфѣ и красныхъ перчаткахъ, старался ей втолковать по-французски, что они успѣютъ, что это захлопнули передъ ними двери подъемной машины, машина сейчасъ поднимется на верхъ и ихъ впустятъ въ дверь, но впопыхахъ она его не понимала.

Двери подъемной машины наконецъ распахнулись. Глафира Семеновна схватила мужа за руку и со словами: "скорѣй, скорѣй" втащила его въ подъемный вагонъ. Вскочилъ за ними и Конуринъ. Вагонъ быстро наполнился и сталъ опускаться.

— Боже мой! Это асансеръ! Это подъемная машина! — воскликнула Глафира Семеновна. — Мы не туда попали.

— Стой! Стой! — кричалъ Николай Ивановичъ служащему при машинѣ въ фуражкѣ съ галуномъ, схвативъ его за руку. — Намъ на поѣздъ. Гаръ… Гаръ… Трень…

Но машина не останавливалась.

— Фу, ты пропасть! Куда-же это насъ опускаютъ! Не надо намъ… Никуда не надо. Мы въ Нисъ, въ Ниццу… Глаша! Да переведи-же ты этому лѣшему, что намъ въ Ниццу надо.

— Что ужъ тутъ переводить, коли въ преисподнюю куда-то спустились! Изволь потомъ выбираться оттуда.

— А все ты!.. упрекнула мужа Глафира Семеновна.

— Ну, вотъ еще! Чѣмъ-же я-то?..

— Да вѣдь ты меня за руку втащила. Не разспросивши хорошенько — куда, и вдругъ тащишь! Иванъ Кондратьичъ, что тутъ дѣлать? Намъ въ Ниццу, на поѣздъ, а насъ въ преисподнюю спускаютъ.

Конуринъ сидѣлъ потупившись.

— Мало еще по грѣхамъ нашимъ, мало! — отвѣчалъ онъ со вздохомъ.

Служащій при подъемной машинѣ между тѣмъ совалъ имъ билеты и требовалъ по полуфранку за проѣздъ.

— Какъ? Еще за проѣздъ? Силой не вѣдь куда спускаете, да еще за проѣздъ вамъ подай? — воскликнулъ раздраженно Николай Ивановичъ. — Ни копѣйки не получишь.

— Mais, monsieur… началъ было служащій при машинѣ.

— Прочь, прочь! Не распространяй руки, а то вѣдь я по свойски! Намъ въ Ниццу, а вы насъ къ чорту на рога тащите. Мерси… ни гроша…

Машина остановилась. Двери распахнулись. Глафира Семеновна выглянула и заговорила.

— Отдай, Николай Иванычъ, отдай… Мы правильно попали… Насъ къ самой желѣзной дорогѣ спустили… Вотъ рельсы… Вотъ станція, вотъ и касса билетная. Отдай!

— Чѣмъ я отдамъ, ежели я до послѣдняго четвертака проигрался? Отдавай ужъ ты.

Глафира Семеновна сунула служащему при подъемной машинѣ двухфранковую монету и побѣжала къ кассѣ за билетами на поѣздъ. Поѣздъ уже свистѣлъ и подходилъ къ станціи. Какъ огненные глаза виднѣлись его два буферные фонаря.

— Кто-жъ ихъ зналъ, что здѣсь, чтобъ попасть на поѣздъ, нужно еще на подъемной машинѣ спуститься! ворчалъ Николай Ивановичъ.

Черезъ двѣ-три минуты они сидѣли въ поѣздѣ.

ХXVIІІ

Поѣздъ шелъ медленно, поминутно останавливаясь на всевозможныхъ маленькихъ станціяхъ и полустанкахъ. Въ купэ вагона, гдѣ сидѣли Ивановы и Конуринъ, помѣщался и тотъ молодой человѣкъ съ запонками въ блюдечко и необычайно широкихъ брюкахъ, котораго они видѣли у игорнаго стола. Онъ сидѣлъ въ уголкѣ и дремалъ, снявъ съ головы шляпу. Визитка его была распахнута и на жилетѣ его виднѣлась золотая цѣпь съ кучей дорогихъ брелоковъ. Тотъ конецъ цѣпи, гдѣ прикрѣпляются на карабинѣ часы, выбился изъ жилетнаго кармана и болтался безъ часовъ. Это обстоятельство не уклонилось отъ наблюденія Глафиры Семеновны и она тотчасъ-же шепнула сидѣвшему рядомъ съ ней насупившемуся мужу:

— Посмотри, молодой-то человѣкъ даже часы проигралъ — и то не злится, и не дуется, а ты рвешь и мечешь. Видишь, цѣпь безъ часовъ болтается.

— Мало-ли дураковъ есть! отвѣчалъ тотъ. — Неужто ты хотѣла-бы, чтобъ и мы перезаложили всѣ свои вещи въ игорномъ вертепѣ?

— Я не къ этому говорю, а къ тому, что вѣдь игра перемѣнчива. Сегодня проигралъ, а завтра выигралъ. Нельзя-же съ перваго раза выигрыша ждать.

— Такъ ты хочешь, чтобы я отыгрывался завтра? Нѣтъ, матушка, не дождешься. Былъ дуракомъ, соблазнила ты меня, а ужъ больше не соблазнишь, довольно. Вѣдь мы съ тобой въ два-то дня шестьсотъ франковъ проухали. Достаточно. Плюю я на эту Ниццу и завтра-же ѣдемъ изъ нея вонъ.

— Голубчики, ангельчики мои, увезите меня поскорѣй куда-нибудь изъ этого проклятаго мѣста! упрашивалъ Конуринъ. — Вы вдвоемъ шестьсотъ франковъ проухали, а вѣдь я одинъ ухитрился болѣе восьмисотъ франковъ въ вертушки и собачки проиграть.

— Въ какія собачки? — спросила Гдафира Семеновна.

— Ну, все равно: въ лошадки, въ поѣзда, въ вертушки. Увезите, братцы, Христа ради. Вѣдь я семейный человѣкъ, у меня дома жена, дѣти.