Дневник - Чак Паланик

Когда вручаешь людям счет за ужин, а на обороте тобой выполнен маленький набросок в светотени, — ты даже не знаешь, откуда он — картинка просто пришла тебе на ум. В ней ничего нет, но потерять ее страшно. Значит, время принять пилюлю.

— Эти бесполезные детали, — частенько повторял Питер. — Бесполезны лишь до того, как ты соберешь их в целое.

Питер говаривал:

— Все на свете само по себе — ничто.

Просто на заметку: сегодня в столовой Грэйс Уилмот и Тэбби стали перед стеклянным шкафом, который почти загораживает одну из стен. Внутри него — фарфоровые блюда, размещенные в стойках под неяркой подсветкой. Чашки на блюдцах. Грэйс Уилмот указывает на них по очереди. А Тэбби выставляет указательный палец и называет:

— "Фитц и Флойд"… «Вэджвуд»… «Норитэйк»… «Линокс»…

И Тэбби, мотая головой, складывает руки и поправляется:

— Нет, неправильно, — говорит. — У сервиза «Оракл-Гроув» золотые ободки в четырнадцать карат. У «Винус-Гроув» — в двадцать четыре карата.

Твоя юная дочь, эксперт в редких фарфоровых сервизах.

Твоя юная дочь, теперь тинэйджер.

Грэйс Уилмот тянется и убирает пару прядей Тэбби за ухо, со словами:

— Клянусь, этот ребенок — нашей крови.

С подносом закусок на плече, Мисти задерживается на время, чтобы спросить Грэйс:

— От чего умер Гэрроу?

А Грэйс отворачивается от фарфора. Ее мышца orbicularis oculi широко распахивает глаза, она интересуется:

— Почему ты спрашиваешь?

Мисти упоминает визит к врачу. К доктору Туше. И что Энджел Делапорт считает, будто почерк Питера гласит о какой-то связи с его папой. Все те детали, которые ничего не значат по отдельности.

А Грэйс интересуется:

— Доктор дал тебе пилюли?

Поднос тяжелый, а еда стынет, но Мисти продолжает:

— Док говорит, у Гэрроу был рак печени.

Тэбби указывает пальцем и называет:

— "Горхэм"… «Дэнск»…

А Грэйс улыбается:

— Ну конечно. Рак печени, — говорит. — Почему ты спрашиваешь? — говорит. — Я думала, тебе сказал Питер.

Просто на заметку, погода сегодня — туманная, с очень противоречивыми историями о причине смерти твоего отца. Ни одна деталь ничего не значит сама по себе.

И Мисти отвечает — ей некогда говорить. Слишком занята. Сейчас утренний наплыв. Может — позже.

На худфаке Питер, бывало, рассказывал про художника Джеймса Мак-Нейла Уистлера, и о том, как Уистлер работал в инженерных войсках американской армии, зарисовывал окрестности береговой линии для проектов маяков. Беда была в том, что Уистлер беспрестанно малевал на полях наброски крошечных фигурок. Рисовал старух, детей, нищих, — все, что видел на улицах. Выполнял работу, документировал для правительства ландшафт, но не мог проигнорировать все остальное. Не мог позволить ничему ускользнуть. Курящих трубки мужчин. Детишек, гоняющих обруч. Собирал их всех в каракулях на полях своей официальной работы. Естественно, за это правительство упрятало его за решетку.

— Эти каракули, — говаривал Питер. — Сейчас стоят миллионы.

Говаривал ты.

В Древесно-золотой столовой сливочное масло подают в глиняных блюдечках, только теперь на каждой пластинке выцарапана маленькая картина. Маленький набросок.

На картинке может быть дерево, или, в редком случае, линия холма со склоном из воображения Мисти, справа налево. Там утес, и водопад с нависающего каньона, и крошечное ущелье, полное теней и замшелых булыжников, и лозы, обвивающей толстые стволы деревьев, и к тому времени, как она вообразила все до конца и зарисовала на бумажной салфетке, люди отправились на автостанцию, чтобы сами себе набрать кофе. Люди взялись стучать по стаканам вилками, чтобы привлечь ее внимание. Щелкать пальцами. Эти летние люди.

Не давали чаевых.

Откос холма. Горный ручей. Пещера в речном береге. Завитки плюща. Все эти подробности пришли к ней на ум, и Мисти попросту не могла оставить их. К концу вечерней смены у нее набрались обрывки салфеток, бумажных полотенец и чеков по кредиткам, все с зарисовками одной из деталей.

В мансарде, в куче обрывков бумаги, она собрала узоры листьев и цветов, которых никогда не видела. В другой куче у нее абстрактные контуры, похожие на скалы и горные вершины на горизонте. Тут — ветвистые очертания деревьев, пучки кустов. Что-то, похожее на шиповник. На птиц.

Непонятному можно придать любой смысл.

Когда ты часами сидишь на унитазе, набрасывая не пойми что на листе туалетной бумаги, пока у тебя вот-вот отвалится задница — прими пилюлю.

Когда ты вообще бросаешь спускаться на работу, попросту остаешься в комнате и звонишь в обслуживание номеров. Рассказываешь всем, что ты больна, чтобы получить возможность оставаться здесь день и ночь, зарисовывая пейзажи, которые ты никогда не видела — время принять пилюлю.

Когда стучится твоя дочь, и упрашивает поцеловать ее перед сном, а ты повторяешь ей идти в постель, и что ты будешь через минутку, и в конце концов ее бабушка уводит ее от двери, и ты слышишь ее плач, пока они идут по коридору — прими две пилюли.

Когда ты обнаруживаешь браслет из поддельных самоцветов, который она просунула под дверь — прими еще одну.

Когда никто будто не обращает внимания на твое плохое поведение, каждый просто улыбается и спрашивает:

— Ну что, Мисти, как продвигается рисование? — время пить пилюлю.

Когда из-за головной боли ты не можешь есть. Когда с тебя спадают штаны, потому что зад исчез. Когда проходишь мимо зеркала, и не узнаешь худенькую обвисшую тень, которую видишь. А руки перестают трястись лишь тогда, когда ты держишь кисть или карандаш. Тогда прими пилюлю. И, прежде чем пузырек опустошен тобой наполовину, доктор Туше оставляет еще пузырек на конторке на твое имя.

Когда ты попросту не можешь прекратить работу. Когда не представляешь себе ничего, кроме завершения этого проекта. Тогда прими пилюлю.

Потому что Питер прав.

Ты прав.

Потому что важно все. Каждая деталь. Почему — пока никто и не знает.

Всё — автопортрет. Всё дневник. Весь твой лекарственный анамнез — в пряди твоих волос. В твоих ногтях. Судебные улики. Содержимое твоего желудка — документ. Мозоли на руке выдают все твои секреты. Зубы тебя выдают. Акцент. Морщинки у рта и глаз.

Все твои дела выдают твою руку.

Питер частенько повторял — дело художника — проявлять внимание, собирать, организовывать, складировать, хранить, потом составить отчет. Документировать. Создать презентацию. Дело художника — попросту не забывать.

21 июля — Луна на три четверти

ЭНДЖЕЛ ДЕЛАПОРТ поднимает один рисунок, потом второй, — все акварелью. Они на разные темы: на некоторых — лишь контур странного горизонта, на некоторых — пейзажи залитых солнцем полей. Сосновых лесов. Очертания поселка или дома в среднем плане. В лице Энджела двигаются только глаза, прыгая туда-сюда по каждому листу бумаги.

— Потрясающе, — говорит он. — Вы ужасно выглядите, но ваши работы… Боже.

Просто на заметку — наши Мисти и Энджел в Ойстервилле. Это чья-то пропавшая «большая комната». Они пробрались через очередную дыру, чтобы нащелкать снимков и увидеть граффити.

Твои граффити.

Внешний вид Мисти, то, как она не может согреться даже в двух свитерах, как у нее стучат зубы. Как трясется ее рука, когда она протягивает Энджелу рисунок, — из-за нее плотная акварель трепещет. Это какой-то кишечный микроб, оставшийся с пищевого отравления. Даже здесь, в полумраке запечатанной комнаты, где единственный свет — тот, что просачивается сквозь шторы, — она в очках от солнца.

Энджел таскает туда-сюда сумку с фотоаппаратом. Мисти принесла портфолио. Это ее старый, черный пластиковый, со времен учебы, тоненький чемоданчик со змейкой, опоясывающей его по трем краям, чтобы открывался и раскладывался плашмя. Тонкие полоски-резинки удерживают акварельные рисунки с одной стороны портфолио. С другой стороны в кармашки разных размеров прячутся наброски.

Энджел щелкает снимки, а Мисти раскладывает портфолио на диване. Когда она вынимает пузырек с пилюлями, ее рука так сильно трясется, что слышно, как внутри гремят капсулы. Выуживая капсулу из пузырька, она поясняет Энджелу:

— Зеленая водоросль. От головной боли, — Мисти кладет капсулу в рот и предлагает. — Идите, гляньте на пару рисунков, и скажите свое мнение.

Диван пересекает какая-то Питерова надпись. Его черные слова ползут по семейным фото в рамочках на стене. По вышитым подушкам. По шелковым абажурам. Он задернул плиссированные шторы и краской вывел слова поперек их внутренней стороны.

Ты вывел.

Энджел берет из ее руки пузырек и поднимает его к свету, падающему из окна. Трясет пузырек с капсулами. Говорит:

— Здоровые.

Желатиновая капсула у нее во рту размягчается, и внутри вкус соленой фольги, вкус крови.