Дневник - Чак Паланик

Головная боль, — тюк-тюк-тюк, — загоняет гвоздь все глубже.

Дипломы на выложенной в зеленую плитку стене кабинета пожелтевшие, мутнеют под стеклом. В пятнах сырости. Обгаженные мухами. «Дэниэл Туше, доктор медицины». Сжимая ее запястье в двух пальцах, доктор Туше проверяет пульс по наручным часам.

Треугольная мышца тянет вниз уголки его рта, хмуря лицо; он прикладывает холодный стетоскоп ей между лопаток. Просит:

— Мисти, прошу тебя сделать глубокий вдох и задержать дыхание.

Холодные тычки стетоскопа бродят по ее спине.

— Теперь выдох, — говорит он. — И снова вдох.

Мисти интересуется:

— Не знаете, у Питера не бывало вазэктомии? — снова глубоко вдыхает и продолжает. — Питер сказал мне, что Тэбби — чудо Господне, вот я и не сделала аборт.

А доктор Туше спрашивает:

— Мисти, сколько ты нынче пьешь?

Как же мал этот сраный городок. А бедная Мисти Мария — местная алкоголичка.

— В гостиницу приходил детектив из полиции, — сообщает Мисти. — Спрашивал, нет ли в наших краях, на острове, Ку-клукс-клана.

А доктор Туше говорит:

— Самоумерщвление твою дочь не спасет.

По речам — как ее муж.

Как ты, дорогой милый Питер.

А Мисти интересуется:

— Не спасет мою дочь от чего? — поворачивается, чтобы смотреть ему в глаза, и спрашивает. — В наших краях есть нацисты?

А доктор Туше, глядя на нее, говорит с улыбкой:

— Нет, конечно.

Идет к столу и подбирает папку с парой листов бумаги внутри. Вписывает что-то в папку. Бросает взгляд на календарь, висящий на стене над столом. Смотрит на часы и вносит записи в папку. Его почерк, — низко свисающие с линеечки хвостики букв, — подсознателен, импульсивен. Жадный, алчный, злобный, сказал бы Энджел Делапорт.

Доктор Туше интересуется:

— Так что, занимаешься в последнее время чем-то новым?

А Мисти отвечает ему — да. Она рисует. Впервые со времен колледжа, Мисти рисует, понемногу пишет картины, в основном акварели. В мансарде. В свободное время. Она установила мольберт так, чтобы видеть из окна всю береговую линию, до самого Уэйтензийского мыса. Она каждый день работает над какой-нибудь картиной. Вырабатывает из воображения. Перечень грез белой оборванной девчонки: большие дома, венчания в церкви, пикники на пляже.

Вчера Мисти работала, пока не обнаружила, что на улице темно. Пять или шесть часов попросту исчезли. Испарились, как пропавшая бельевая кладовка в Сивью. Канули в Бермудский треугольник.

Мисти рассказывает доктору Туше:

— Голова болит постоянно, но когда рисую, я не так сильно чувствую боль.

Стол у него — из крашеного металла, вроде стального верстака, такие стоят в кабинетах инженеров или счетоводов. Такой вот, с ящиками, которые выкатываются на гладких роликах и захлопываются с громом или с громким «бум». Обивка — зеленый войлок. Над ним, на стене — календарь, древние дипломы.

Доктор Туше, с его пятнистой лысеющей головой и пучком длинных ломких волос зачесанных от уха к уху, мог бы сойти за инженера. Он, в массивных круглых очках в стальной оправе, в массивных наручных часах с металлическим браслетом, мог бы сойти за счетовода. Он спрашивает:

— Ты училась в колледже, верно?

На худфаке, говорит ему Мисти. Она не закончила. Она ушла. Они переехали сюда, когда умер Гэрроу, чтобы присматривать за матерью Питера. Потом появилась Тэбби. Потом Мисти уснула, — а проснулась толстой, усталой и постаревшей.

Доктор не смеется. Трудно его винить.

— На занятиях по истории, — спрашивает он. — Ты проходила джайнистов? Джайн-буддистов?

«Не по истории же искусств», — отвечает Мисти.

Он выдвигает один из ящиков стола и вынимает желтый пузырек с пилюлями.

— Предупреждаю как могу, — говорит он. — Не подпускай Тэбби к ним ближе, чем на десять футов.

Выщелкивает крышку и вытряхивает парочку себе в руку. Это прозрачные желатиновые капсулы, из тех, что разнимаются на две половинки. Внутри каждой свободно пересыпается темно-зеленый порошок.

Послание под краской, отслоившейся с оконной рамы Тэбби: «Ты умрешь, как только с тобой покончат».

Доктор Туше подносит пузырек к ее лицу и говорит:

— Принимай их только когда больно, — этикетки нет. — Это травный сбор. Чтобы помочь сосредоточиться.

Мисти интересуется:

— А от синдрома Стендаля умирали?

А доктор продолжает:

— В основном тут зеленая водоросль, немного коры белой ивы, немного пчелиной пыльцы.

Кладет капсулы обратно, в пузырек, и защелкивает крышку. Ставит пузырек на стол у ее бедра.

— Можешь выпивать и дальше, — говорит. — Но только в меру.

Мисти возражает:

— А я только в меру и пью.

А он, отворачиваясь к столу, отзывается:

— Как скажешь.

Сраные маленькие городки.

Мисти интересуется:

— От чего умер папа Питера?

А доктор Туше спрашивает:

— Грэйс Уилмот тебе что рассказывала?

Ничего не рассказывала. Не упоминала об этом. Когда пепел развеяли, Питер сообщил Мисти, что от сердечного приступа.

Мисти говорит:

— Грэйс сказала, что от опухоли мозга.

А доктор Туше отзывается:

— Да-да, от нее, — с грохотом задвигает ящик металлического стола. Продолжает. — Грэйс говорит, ты проявляешь очень многообещающий талант.

Просто на заметку: погода сегодня тихая и солнечная, но ветер так и бздит.

Мисти спрашивает об этих буддистах, которых он упоминал.

— Джайн-буддисты, — говорит он. Снимает со внутренней стороны двери блузку и вручает ей. Под рукавами на ткани кольцами проступают сырые пятна пота. Доктор Туше суетится вокруг Мисти, подавая блузку, чтобы она просунула руки вовнутрь.

Говорит:

— Я о том, что для человека искусства хроническая боль бывает временами как дар свыше.

17 июля

КОГДА ОНИ учились, Питер частенько повторял, мол, все, что ты делаешь — это автопортрет. Он может быть похож на «Святого Георгия и змия», или же на «Похищение сабинянок», но твой угол кисти, освещение, композиция, приемы — все это ты сам. Даже повод, почему ты выбираешь именно эту сцену — ты сам. Ты в каждой краске и мазке.

Питер частенько говорил:

— Единственное, на что способен художник — описать собственное лицо.

Ты обречен быть собой.

Этот факт, говорил он, оставляет нам свободу рисовать что угодно, ведь изображаем-то мы только себя.

Почерк. Походка. Выбранный тобой фарфоровый сервиз. Все выдает. Все твои дела выдают твою руку.

Всё — автопортрет.

Всё дневник.

За пятьдесят долларов Энджела Делапорта Мисти покупает круглую акварельную кисть номер пять бычьего волоса. Покупает толстую беличью кисть номер 4 для акварельных красок. Круглую кисть верблюжьего волоса номер 2. Плоскую тонкую кисть номер 6 из соболя. И широкую плоскую лазурную кисть номер 12.

Мисти покупает акварельную палитру, круглый алюминиевый поднос с десятью мелкими чашечками, вроде сковороды для жарки оладий. Покупает несколько тюбиков гуаши. «Кипрский зеленый», «виридевый озерный зеленый», «кленовый зеленый» и «винзорский зеленый». Покупает «прусский синий» и «мареновый кармин». Покупает «гаванский озерный черный» и «черный слоновая кость».

Мисти покупает молочный художественный корректор, чтобы покрывать им свои оплошности. И желтый как моча подмалевок, для ранних мазков, чтобы оплошности можно было стереть. Покупает гуммиарабик янтарного цвета, как некрепкое пиво, Чтобы краски на бумаге не просачивались друг в друга. И прозрачную зернистую основу, чтобы придать краскам зернистость.

Покупает стопку акварельной бумаги, мелкозернистой бумаги холодного прессования, 19 на 24 дюйма. Торговое наименование этого формата — «ройял». Бумага 23 на 28 дюймов — это «элефант». Бумага 26,5 на 40 дюймов называется «двойной элефант». Это бескислотная 140-фунтовая бумага. Она покупает планшеты для рисования — холст, наклеенный на картон. Покупает планшеты размером «супер-ройял», «империал» и «антиквар».

Тащит все это на кассу, и выходит настолько дороже пятидесяти долларов, что ей приходится записать все на кредитку.

Когда тебя одолевает искушение свистнуть тюбик жженой охры, время принять одну из пилюлек доктора Туше с зелеными водорослями.

Питер говаривал, что задача художника — выстроить порядок из хаоса. Собираешь детали, ищешь общую линию, организовываешь. Придаешь смысл бессмысленным фактам. Выкладываешь головоломку из кусочков окружающего мира. Перемешиваешь и реорганизуешь. Комбинируешь. Монтируешь. Свинчиваешь.

Когда ты на работе, и за каждым столиком в твоем отделе все чего-то ждут, а ты все прячешься в кухне и делаешь наброски на клочках бумаги — время принять пилюлю.

Когда вручаешь людям счет за ужин, а на обороте тобой выполнен маленький набросок в светотени, — ты даже не знаешь, откуда он — картинка просто пришла тебе на ум. В ней ничего нет, но потерять ее страшно. Значит, время принять пилюлю.