Дневник - Чак Паланик

Солнце горячо греет. Луг на такой высоте, что можно глянуть вниз, и увидеть, как внизу шипят и бьются о скалы волны. Вдали по береговой линии виден городок. Уэйтензийская гостиница — белая полоска деревянной обивки. Можно почти разглядеть крошечные слуховые окна в мансардах. Отсюда остров кажется милым и идеальным, не затопленным суетливыми туристами. Он выглядит так, как наверняка выглядел до приезда летних богачей. До прибытия Мисти. Теперь видно, почему те, кто здесь родился, никогда не покидают его. Видно, почему Питер так пытался его защитить.

— Мам, — доносится оклик Тэбби.

Она бежит назад, оставив бабушку. Вцепившись двумя руками в розовую рубашку. Пыхтя и улыбаясь, добирается до сидящей на одеяле Мисти. В руках у нее золотая филигранная сережка, она командует:

— Замри.

Мисти замирает. Как статуя.

А Тэбби склоняется и продевает сережку в мочку маминого уха, со словами:

— Я чуть не забыла, но бабуля мне напомнила. Она говорит, тебе это будет нужно.

Коленки ее синих джинсов выпачканы грязью и зеленью с того момента, как Мисти перепугалась, и они оказались на земле, с момента, когда Мисти пыталась спасти ее.

Мисти предлагает:

— Не хочешь взять с собой бутерброд, солнышко?

А Тэбби качает головой, со словами:

— Бабуля сказала их не трогать.

Потом поворачивается и убегает, помахивая ручкой над головой, пока не исчезает вдали.

14 июля

ЭНДЖЕЛ ДЕРЖИТ ЛИСТ бумаги с акварелью, прихватив уголки кончиками пальцев. Разглядывает его, смотрит на Мисти и спрашивает:

— Вы нарисовали стул?

Мисти передергивает плечами и оправдывается:

— Годы прошли. Это было первое, что пришло мне на ум.

Энджел поворачивается к ней спиной, поворачивая картину под разными углами к свету. Не отрывая от нее взгляд, говорит:

— Хорошо. Очень хорошо. Откуда вы взяли стул?

— Выдумала и нарисовала, — отвечает Мисти, и сообщает ему, что проторчала целый день на Уэйтензийском мысу, в компании только красок и пары бутылок вина.

Энджел щурится на картину, поднеся ее так близко, что у него почти скашиваются глаза, и говорит:

— Похоже на Гершеля Бурке, — Энджел переводит взгляд на нее и спрашивает. — Вы провели день на зеленом лугу, и выдумали кресло Гершеля Бурке в ренессансе, времен эпохи Возрождения?

Нынешним утром позвонила женщина из Лонг-Бич, и сообщила, что она перекрашивает бельевую кладовку, поэтому им стоит приехать и взглянуть на Питеровы каракули, пока она не начала.

В этот миг Мисти и Энджел стоят в пропавшей бельевой кладовке. Мисти зарисовывает обрывки Питеровых закорючек. Энджел должен был фотографировать стены. В момент, когда Мисти открыла альбом, чтобы достать планшетку, Энджел заметил маленькую акварель и попросил взглянуть. Солнечный свет пробивается сквозь матовое стекло в окне, и Энджел подставляет под этот свет картину.

Выведенные аэрозольной краской поперек окна, слова гласят:

«…ступите на наш остров и умрете…»

Энджел говорит:

— Это Гершель Бурке, клянусь. Из 1879-го филадельфийского. Его двойник стоит в усадьбе Вандербильта, в Бильтморе.

Он, должно быть, застрял у Мисти в голове с уроков истории искусства, или с обзорных лекций по декоративным искусствам, или из других бесполезных худфаковских занятий. Может, она видела его по телевизору, в видеоэкскурсии по знаменитым строениям, или в популярной телепередаче. Кто знает, откуда берется мысль. Наше вдохновение. Кто знает, почему мы воображаем то, что воображаем.

Мисти говорит:

— Повезло еще, что я вообще что-то нарисовала. Мне было так плохо. Отравилась едой.

Энджел разглядывает картину, поворачивая ее. Складочная мышца между его бровей сжимается в три глубокие морщины. В глабеллярные борозды. Треугольная мышца подтягивает губы, пока не проявляются марионеточные линии, сбегающие вниз из уголков рта.

Срисовывая закорючки на стенах, Мисти не рассказывает Энджелу о спазмах желудка. Весь тот паскудный денек она пыталась набросать скалу или дерево, но комкала бумагу в отвращении. Она попыталась зарисовать городок с расстояния, шпиль церкви и часы над библиотекой, но скомкала и его. Смяла паршивенький портрет Питера, который пыталась нарисовать по памяти. Смяла портрет Тэбби. Потом — единорога. Она выпила бокал вина и огляделась в поисках чего-то нового, чтобы изгадить и его своим отсутствием таланта. Потом съела еще один бутерброд с куриным салатом и странным привкусом улиток.

Сама мысль войти в полумрак зарослей, зарисовать упавшую развалившуюся статую, заставила привстать волосинки на ее затылке. Разрушенные солнечные часы. Тот запертый грот. Боже. Здесь, на лугу, припекало солнце. В траве гудели насекомые. Где-то за деревьями шипели и бились волны океана.

Одного взгляда на темную кайму леса Мисти хватило бы, чтобы вообразить бронзового исполина, раздвигающего ветки пятнистыми руками, и наблюдающего за ней впалыми незрячими глазницами. Будто он прикончил мраморную Диану и порубил труп на куски. Мисти могло бы представиться, как он выходит из посадки и топает к ней.

По правилам Игры в Глотки, придуманной Мисти Уилмот, когда тебе начинает казаться, что обнаженная бронзовая статуя собирается заключить тебя в металлические объятия и сдавить до смерти в поцелуе, а ты будешь срывать ногти и разбивать руки в кровь о замшелую грудь, — так вот, значит, пришло время сделать еще глоток.

Когда обнаруживаешь себя полуголой и гадящей в ямку, которую ты вырыла под кустом, а потом — подтирающей задницу гостиничной полотняной салфеткой, — сделай еще один глоток.

Желудок скрутили спазмы, и Мисти обливалась потом. С каждым ударом сердца ее голову пронизывала боль. Кишки дернулись, и она не успела полностью спустить трусы. Дрянь забрызгала ей все туфли и ноги. От запаха ее затошнило, и Мисти кинулась вперед, упершись ладонями в горячую траву и цветочки. Черные мухи, учуявшие ее за много миль, ползали вверх-вниз по ногам. Она уронила подбородок на грудь и выплеснула на землю две пригоршни розовой блевотины.

Когда обнаруживаешь себя получасом спустя в дерьме, которое продолжает стекать по ноге, и тебя окружает туча мух, — сделай еще глоток.

Ничего из этого Мисти Энджелу не рассказывает.

И вот, она зарисовывает, а он делает снимки, здесь, в пропавшей бельевой кладовке, и он спрашивает:

— Что вы можете мне рассказать об отце Питера?

Папа Питера, Гэрроу. Мисти любила папу Питера. Мисти говорит:

— Он мертв. А что?

Энджел делает очередной снимок и прощелкивает пленку в фотоаппарате вперед. Он кивает на надписи на стене и поясняет:

— То, как человек пишет «и», значит так много. Первый росчерк обозначает привязанность к матери. Второй росчерк, хвостик, говорит об отце.

Папу Питера, Гэрроу Уилмота, все называли Гарри. Мисти виделась с ним только в тот один раз, когда прибыла на остров перед свадьбой. Перед тем, как Мисти забеременела. Гарри взял ее на большую экскурсию по острову Уэйтензи, шел и указывал на отслоившуюся краску и вислые крыши крытых гонтом домин. Выковыривал ключом от машины выщербившийся раствор между гранитных блоков церкви. Они осмотрели потрескавшиеся и вздувшиеся тротуары Лавочной улицы. Витрины магазинов, сквозь которые прожилками прорастала плесень. Закрытую гостиницу, черную изнутри, — почти всю ее пожрал огонь. Снаружи она потрепана, со ржавыми темно-красными рамами окон. Ставни покосились. Трубы прохудились. Гэрроу Уилмот все повторял:

— Три поколения плечом к плечу, — говорил. — Сколько капиталов мы ни вкладывай, денег хватает только на этот срок.

Отец Питера умер вскоре после того, как Мисти вернулась в колледж.

А Энджел спрашивает:

— Вы мне можете раздобыть образец его почерка?

Мисти продолжает срисовывать закорючки, и отзывается:

— Не знаю.

Просто на заметку: даже когда сидишь, голая и вымазанная говном, среди дикой природы, забрызгавшись розовой блевотиной, — это не обязательно делает тебя великой художницей.

Как и галлюцинации. Там, на Уэйтензийском мысу, со спазмами, когда пот тек с ее волос и по щекам, Мисти начало мерещиться всякое. Она попыталась вычиститься гостиничными салфетками. Прополоскала рот вином. Прогнала тучу мух. Блевотина все жгла ей ноздри. Глупо, слишком глупо рассказывать Энджелу об этом, но тени на опушке леса зашевелились.

Там, в деревьях, было металлическое лицо. Фигура сделала шаг вперед, и ее бронзовая нога жутким весом погрузилась в мягкую околицу луга.

Когда походишь на худфак — узнаешь, что такое плохая галлюцинация. Узнаешь, что такое флэш-бэк.[10] Примешь кучу химических веществ, а они могут остаться в жировых тканях, готовые средь бела дня наполнить твое кровообращение дурными грезами.

Фигура сделала еще шаг, и ее нога погрузилась в землю. В солнечном свете ее руки отблескивали светло-зеленым в одних местах, тускло-коричневым в других. Ее макушка и плечи были усыпаны снегом птичьего помета. Мышцы в бронзовых бедрах выпирали, напрягаясь в резном рельефе при каждом подъеме ноги, когда фигура делала шаг вперед. С каждым шагом между бедер шевелился бронзовый листок.