Первая клетка. И чего стоит борьба с раком до последнего - Азра Раза

рак. Нора Эфрон со своим лукавым остроумием и лазерно-точной наблюдательностью, как известно, советовала женщинам после сорока трех прятать шею: “Лицо – обман, а шея – истина. Чтобы узнать возраст секвойи, нужно ее спилить, но это потому, что у нее нет шеи”. В последнее время, глядя в зеркало, я часто задаюсь вопросом: если таковы внешние перемены, какие разрушения творит старость внутри моего организма? Как видно, огромные. В старом теле есть как минимум четыре крупные области глубоких биологических изменений, которые превращают его в настоящий рассадник злокачественных клеток. Я называю это аббревиатурой MIST – “туман”, так сказать, сумрак старения. Во-первых, это М – мутации. Помимо наследственности и влияния токсических веществ из окружающей среды, каждая репликация ДНК при делении клетки дает новые ошибки копирования. Повреждения ДНК вызывает и клеточный метаболизм. Со временем мутации из этих источников накапливаются. Во-вторых, это I – иммунная система. Все органические процессы с возрастом становятся вялыми, отчего иммунная система спотыкается, не замечает раковую клетку в момент возникновения и не успевает ее уничтожить. В-третьих, с возрастом повышается количество стареющих клеток; отсюда и S. Само по себе старение – это антирак, поскольку стареющие клетки перестают делиться. Однако стареющая клетка – это канцероген для других клеток, поскольку она сохраняет метаболическую активность и вырабатывает отходы, которые накапливаются, отчего естественная среда обитания клеток становится токсичной. Воспалительная микросреда – идеальная почва для аномального ракового семени. Наконец, в-четвертых, Т – проблема потери тканей с возрастом, что особенно заметно на лице и шее, но так же уродует нас изнутри. Истощение тканей приводит к реорганизации органов, в частности костного мозга, что, в свою очередь, приводит к пространственной перестановке клеток, чья активность зависит от точных физиологических градаций химических сигналов. Эти четыре фактора окутывают стариков сумрачной пеленой предрасположенности к раку. В модели Пера достаточно одной песчинки, чтобы вывести всю систему из равновесия и вызвать обвал, а тела стариков пронизаны целым роем таких песчинок.

Любой канцероген: и наследственная генетическая предрасположенность, и перемены, вызванные старением, и воздействие токсических веществ и патогенов – все это приводит к мутациям в онкогенах и генах-онкосупрессорах. Теоретически это должно упростить поиск таргетных методов работы с генетическими мутациями. Но беда в том, что эти изменения не статичны по своей природе. С каждым циклом деления раковые клетки приобретают новые мутации. Рак у взрослых внезапно становится таким сложным именно потому, что сотни булавочных уколов начинают действовать вместе – и именно поэтому рак у пожилых лечить труднее, чем у детей. У пожилых ассортимент мутаций меняется с каждым делением клеток – нечего и говорить о том, насколько разными наборами мутаций обладают два разных человека. У молодых не было времени накапливать ошибки репликации ДНК; рак возникает при поломке важного гена или основного сигнального пути, что делает клетку бессмертной и вводит ее в бесконечный цикл роста в ущерб созреванию. Атака на одну мишень имеет больше шансов на успех, чем попытки преодолеть кумулятивную дисфункцию множества белков, действующих в токсической воспалительной микросреде. Это произошло в случае хронического миелоидного лейкоза, но даже там лекарства оказались эффективными только на стабильной хронической фазе болезни, а не после развития острой, бластной стадии. Наконец, взаимодействие раковых клеток с иммунной системой приводит к целому фейерверку разрозненных, мучительных, смертельно опасных симптомов и признаков, объединенных общим термином “паранеопластические синдромы”. Биологические исследования, длившиеся полвека, – достаточное доказательство неразрешимости онкогенеза, причем нет надежды, что это изменится в обозримом будущем. В следующей главе мы подробно рассмотрим, как эти знания применяются для разработки индивидуализированных подходов к терапии и какими были результаты подобных инициатив по внедрению персонализированной медицины.

* * *

Трагическая история Пера Бака разворачивалась вдалеке от меня, на другом материке, и я узнавала подробности лишь по телефону и электронной почте. И все же она имела для меня огромное значение. Я давала Перу советы по поводу тех же самых вопросов, которые вставали передо мной и Харви, когда нужно было принимать решения о последнем этапе жизни. От параллелей веяло мистикой: два блестящих, энергичных, целеустремленных, преданных своему делу человека в пору творческого расцвета, с дерзкими планами на грядущие десятилетия – и вдруг им показывают финишную черту. И у Харви, и у Пера были маленькие дети, но оба понимали, что не доживут до того, как дети станут взрослыми, окончат колледжи, создадут семью и подарят им внуков.

Как часто я просыпалась ночью и видела, что Харви сидит совершенно неподвижно на краю постели спиной ко мне, погруженный в раздумья, – наверное, он сидел так часами напролет. Что означает время для того, у кого оно на исходе? Необъяснимая интуитивная сдержанность не позволяла мне вмешиваться в хитросплетение его мыслей. Как человек, слышащий шаги смерти, с каждым днем все ближе, обдумывает темы умирания, утраты, боли, скорби, как он переживает изнурительное ощущение тщетности всего сущего, невыносимую гнетущую печаль из-за всего, что останется несделанным? Как он думает о том, что могло быть иначе? Рак неустанно разрушает тело медленными, мерными, мучительными ударами, а ясный, острый, логический ум вынужден обретаться в этом ноющем полутрупе и документировать каждый шаг к отступлению со всей точностью обостренных чувств. Этими темными чикагскими ночами мы были словно две души, мучимые каждая в своем личном аду, застывшие в статичных позах – его вертикальная неподвижность отражала мое горизонтальное оцепенение. Каждый из нас боялся признать, что второй не спит, поскольку тогда в эту тишину вторглись бы слова. А выразить даже долю наших мук, воплотить боль в слова, даже в самые лаконичные, значило бы принизить едкую, головокружительную, слепящую мощь этого страдания, физического – у Харви, эмоционального – у меня. Вот скоро я буду разговаривать в комнатах, навеки лишенных его голоса, буду дышать воздухом, в котором уже не будет его дыхания. Но пока я старалась унять гулкое биение сердца в груди, мой разум, заложник рациональности, которая проникала в него сквозь тайные лазейки, холодно проводил микроскопический анализ, как бы мне точно определить свои чувства, определить, горюю я по Харви или боюсь, как мы с Шехерезадой будем жить без него. Мысли и чувства, противоречивые, спутанные, наваливались одновременно и пробивались сквозь руины моих защитных механизмов надежды, напоминали о неизбежности горя, о том, что моя жизнь скоро станет пустой, что мне предстоит коротать дни в одиночестве, – напоминали с такой жестокой, яростной остротой, что пронзали меня физически, беспощадно сдавливали пересохшее горло, нагоняли волны тошноты.

Знакомы ли вариации этих тем другим онкологическим больным, ощущают ли они этот головокружительный вихрь непрерывно сменяющих друг друга, неутолимых и гибельных для души страданий? Проводят ли они усталыми пальцами по зубчатым