Фрагменты (сборник) - Александр Варго

– Нет. – Катя шмыгнула носом. – Ты хорошо зарабатываешь.

– Ну, тогда почему? Почему борщ? Ты мне можешь сказать?

Она не понимала, что от нее хотят, поэтому пожала плечами.

– Да твою ж мать! Ты не знаешь! Ты не знаешь?!

Женщина мотнула головой. Андрей развел руками, мол, так и знал.

– Я хочу мяса. Я хочу на первое, хрен бы с ним, борща, на второе котлет, отбивных или, на худой конец бефстроганов. С гарниром!

Он не сдержался и ущипнул жену за бок. Катерина вскрикнула и тут же, закрыв рот ладошкой, тихо заплакала.

– С гарниром, твою никудышную маманю! Я разве о многом прошу?

Он снова ее ущипнул. Катя прикусила нижнюю губу.

– Я о многом прошу?!

Андрей заревел. Катя вжала голову в плечи. Он вскочил и сильно схватил ее за подбородок.

– Посмотри мне в глаза и скажи…

– Оставь ее в покое, ублюдок!

Голос раздался из спальни дочери, но был похож на ломающийся голос мальчика-подростка. Тем не менее Андрей был уверен, что кричала Настя.

– А это что такое? – почти шепотом спросил Андрей скорее сам у себя. – Что за бабий бунт в моем доме?

Андрей отпустил лицо жены и, снимая на ходу ремень, направился к комнате Насти.

– Не надо, – прошептала Катерина.

Андрей остановился.

– Что?!

– Не трогай ребенка.

Катя вытерла слезы и встала.

– Ты больше никого не тронешь!

В голосе женщины была твердость и что-то такое, что не очень понравилось Андрею. В комнате сквозило угрозой. Андрей медленно повернулся к жене. Его кулак побелел от напряжения, с которым он сжимал ремень.

– Да? – Андрей оскалился. – И кто мне помешает?

Он увидел. Сначала в глазах жены он прочитал сомнение, но оно там было не долго. Потом там появилась ненависть. И Андрей вдруг понял, что ненависть там была всегда. Он просто не замечал ее. Он был очень занят поиском истины, чтобы заметить это.

Когда музыка взорвала тишину, Андрей вздрогнул. И посмотрел в глаза Кати. И, кроме покорности, ничего не увидел. Но теперь он не мог ей доверять. Покорность, сомнения – все это напускное. Ненависть – вот то чувство, которое укоренилось в черном сердце его женушки. И именно это было препятствием в нахождении истины.

Он еще раз посмотрел на Катю. Музыка не давала думать. Вальс какого-нибудь Штрауса или Шопена. Раньше он думал, что его раздражает только органная музыка Баха. Но этот вальс был каким-то жутким. Андрею даже казалось, что он где-то его уже слышал. Под такую музыку только шабаш ведьм организовывать или бал Сатаны.

Он подошел к двери. На мгновение его обуял такой страх, что он не мог сойти с места. Что он мог увидеть в комнате дочери? Сатиров, трахающих девственниц? Собственную дочь обнаженной на метле? Чертовщина! Он знал, что увидит там. Он увидит дочь с горящими от ненависти глазами. Танцующую дочь и больше никого.

Андрей толкнул дверь и в изумлении открыл рот. Он больше ничего не слышал. Крещендо сумасшедшего оркестра больше не волновало его. Да и вопли жены, подбежавшей к нему, были будто с другой планеты. Он пожалел, что заглянул туда. Он пожалел, что вообще родился. Ему захотелось спрятаться. Убежать и спрятаться. Но Андрей вдруг понял, что поздно. Слишком поздно.

На похороны приехали все. Даже те, с кем Андрей не общался. Родни у него было много, но Катя знала только близких. Для поминок сняли заводскую столовую. Столы составлять не стали, за каждым умещалось по четыре человека. Настя не любила папину родню. Бабушка – манерная старуха – почему-то считала себя особой дворянских кровей, хотя, как говорил ныне покойный дедушка, ее муж, у них в семье пудель Максик более благородного происхождения. Настя всегда смеялась над его высказыванием, хотя ничего не понимала в происхождениях. Ее смешило сравнение бабушки с собакой. Причем бабуля-княжна в этом сравнении проигрывала кучерявой псине всухую. Все разговоры со старухой сводились к нравоучениям; все возражения Насти нарывались на грубую критику и проклятия со стороны «любящей» бабушки. Невоспитанная, как и мать, вскрикивала бабуля и удалялась грациозной походкой. На похоронах сына она выполнила тот же ритуал с одним отличием, продиктованным данным конкретным случаем. Она обвинила их с мамой в смерти отца.

Дядя Миша отвратителен, как и его мама, но без пряток за ширму дворянского происхождения. Его видели таким, каким он был на самом деле. И это ему нравилось, чего нельзя сказать о тех людях, с кем ему доводилось общаться. За небольшим исключением. Одно из исключений сейчас стояло рядом с ним. Девушка едва ли старше Насти была одета не по ситуации. Будто она заскочила на похороны по пути с фестиваля Слунце ее скле на Октоберфест. Причем этот крюк слегка проветрил девицу, и ей нужно было выпить, о чем она все время твердила, не стесняясь ни в частности дочери усопшего, ни ситуации вообще.

Дядя Миша выглядел под стать своей подруге. Мятые джинсы с лохмотьями по краям брючин, кожаная куртка поверх черной майки с рисунком с обложки какого-то альбома Iron Maiden. Если бы не седина на висках и не обрюзгшее от чрезмерного употребления спиртного лицо, их можно было бы счесть сверстниками. Глупыми, не обремененными мозгами подростками. Дядя Миша к сорока годам не имел ничего, что могло бы сказать, что человек не зря живет на этом свете. У него даже никогда не было жены, только вот такие вот вертихвостки, бывшие школьницы. Папа был младше его на четыре года, но что касалось положения в жизни, он стоял на десяток ступеней выше старшего брата.

Настя села с мамой за один столик. Дядя Миша со своей спутницей сначала примостился за столик со своей титулованной мамашей, но потом, видимо, решив, что она им всю плешь проест, пересел к Кате и Насте. Мама все время бегала на кухню, оставляя Настю с этими неприятными людьми. Настя отводила взгляд от дядьки – он ей был неприятен трезвым, а сейчас, пьяный, тем более. Его глупая подружка едва сдерживалась, чтобы не спеть.

– Твоя Киска хочет пи-пи, – пьяно проворковала девица.

– Нет, это твоя Киска хочет пи-пи, – сказал дядя Миша и хохотнул.

Что за люди? Ничего человеческого.

Девица ушла, а дядя Миша принялся вспоминать детство свое и папы. В большей степени рассказ был о том, как он заставлял малого (судя по всему, это и был папа) убираться в комнате и как сваливал на него вину за разбитую вазу или тарелку. Когда его рассказ стал странным – он начал говорить с придыханием и практически шепотом, Настя почувствовала руку у себя на колене. Она слабо соображала, что происходит, поэтому «зависла» на несколько долгих секунд. Рука дяди тем временем подобралась к внутренней стороне бедра. Отвратительная смесь желания и стыда прокатилась по всему телу. Лицо вспыхнуло, глаза наполнились слезами; Настя вскочила с места и побежала к туалетам. В сторону их столика повернулись несколько пар заинтересованных глаз.

– А что вы хотели? – услышала Настя за спиной голос дяди. – Папку только схоронила.

Насте надо было выплакаться. Она заплакала только однажды, когда в крышку гроба начали забивать гвозди. Тогда на нее нахлынула тоска, именно тогда она поняла, что не увидит больше отца ни живым, ни мертвым. Сейчас было другое, но вкупе с похоронами вызывало тоску по усопшему и ненависть к живущему. Настя задалась вопросом: почему погиб папа, а это ничтожество живет? В туалете, глядя на себя в зеркало, она чувствовала, что не сможет больше плакать. Единственное, чего ей хотелось по-настоящему, так это танцевать. Будто в подтверждение ее желанию в голове заиграла музыка. Насыщенные, густые звуки виолончели начинали парад смычковых струнных инструментов, потом в строй вклинивались скрипки, а затем… Дверь женского туалета открылась, и на пороге возник пьяный дядька.

– Племяшка, ну ты чего? Дядя хотел тебя пожалеть.

Настя поняла, что из планов дяди пункт «Пожалеть племяшку» так и не вычеркнут. Дядя Миша закрыл за собой дверь и шагнул к раковинам.

– Ну, иди сюда. – Он протянул к Насте руки. Каждый палец украшало серебряное кольцо, отчего они походили на механизмы с металлическими шарнирами. Еще один шаг. Настя отступала. Музыка в голове то звучала в полную силу, то глохла, будто кто-то открывал и закрывал двери в звуконепроницаемую комнату. Еще шаг. Настя отступала.

– Иди, племяшка.

Дядька подошел вплотную. Настя чувствовала его кислое дыхание. Он поднял руку и уперся в стену у головы Насти. Девочка поморщилась от резкого запаха пота.

– Ну что ты, девочка, давай я тебя приласкаю.

Он провел тыльной стороной ладони по лицу Насти. Она зажмурилась.

– Ты ведь хорошая девочка. Я ведь тебе теперь заместо папки. Хорошие девочки слушаются папку.

Он дотронулся до ее шеи. Настя вздрогнула от холода перстня, но глаза так и не открыла. Музыка в голове играла негромко, но с постоянной частотой. Только когда дядька дотронулся до ее груди, звук начал нарастать. Настя открыла глаза и скорее рефлекторно отбросила руку родственника.